Анна Бригадере - Бог, природа, труд

Внезапно из лесу вырвался огромный столб клубящегося дыма и помчался вперед, словно птица по черной борозде, волоча за собой вереницу невиданных, странных избушек.

— Во, еще будки! И мчатся! — воскликнула ошеломленная девочка. И вспыхнула, когда все вокруг так и покатились со смеху.

— Да не будь же такой дурехой, — стали объяснять взрослые, — это железная дорога, и мчится по ней поезд: впереди паровоз, а будки и не будки вовсе, а вагоны. В вагонах люди сидят, что тебе в избах, и едут в дальние края.

Ну и ну! Железная дорога, поезд, паровоз, вагоны. Так значит, есть здесь и такое, о чем в Авотах и слыхом не слыхивали.

Чем ближе подходили, тем выше становилось новое жилище. Изба словно из ямы выбиралась.

— А почему она в таком низком месте? — спросила девочка.

— Так к воде ближе, глупая, — опять пришлось ей выслушать.

За избушкой, крытой соломой, виднелась начатая постройка. Это был хлев, выложенный из глины. Возле одной стены соорудили временные стойла под крышей, чтобы было где разместить скотину.

Чуть подальше, шагах в двадцати от дома, простиралась водная гладь. И хоть ноги не слушались от усталости, посмотреть так и тянуло.

А воды-то сколько! Уж не озеро ли это? Озера она еще не видела. Это что-то совсем новое. До воды надо было добираться по кочкам, которых было здесь ровно столько, сколько булыжника в мостовой. Под ногами хлюпало, ступишь на кочку — она из-под ног уходит. Чуть не из-под каждой кочки вылетала птичка с хохолком, взмывала вверх, камнем падала вниз, носилась вокруг Аннеле, задевая за волосы, лоб и жалостливо, тревожно кричала: чиви, чиви! чиви, чиви! уходи! уходи!

Чибисы словно подавали друг другу знаки — взмывали в воздух, сновали среди кочек, кричали неумолчно, и всполошили все вокруг. Куда ни ступит — писк раздается, словно рой комаров жужжит. Тревожились птицы за своих птенцов, которых среди кочек было видимо-невидимо. Напрасно клялась Аннеле: «Не хочу я вам зла, чибисы. Не обижу я вас». Не слушают чибисы. За врага принимают, за недруга, которому не место в их стане, и кричат не умолкая: чиви, чиви! уходи!

Аннеле вскоре поняла, что значит их «уходи!». Чибисы хитрят, заманивают ее подальше от своих гнезд, хотят увести в глубь новины. «Увидят они, что я не дам себя обмануть, что ничего плохого им не делаю, и придется им со мною свыкнуться», — думала она и шла себе дальше, а чибисы провожали ее и кричали все жалостливее и громче.

Вечернее небо отражалось в озерке, словно в зеркале. На самом деле не озерко это было, а большая лужа, образовавшаяся в ложбинке. Вся новина была похожа на корыто, а здесь было самое глубокое место.

Над тонкой трубой новой избы в небо поднимался высокий столб дыма. «Иди сюда!» — звал Аннеле.

А куда же еще? Туда и придется бегать. Изо дня в день — ведь там теперь ее дом.

Тесно было в новой избе. Словно тот, кто строил ее, побоялся сделать в огромном пологе новины прореху побольше. Стены из грубо отесанных бревен, проконопаченные мхом, источали смолистый аромат. Оконце, разделенное на четыре клеточки, пропускало свету ни много ни мало, а сколько могло. Все было сделано на скорую руку. За неказистым столом сидели два батрака Лаукмалиса, которые помогли перебраться. Один из них был Микелис Гелзис, теперь он жил в Лаукмалях. Мать нажарила мяса и яиц. Обычное угощенье в Юрьев день. Ели не торопясь, хотя обратный путь предстоял неблизкий. «Успеется. Дом не заяц, в лес не убежит». Так сказал Микелис, как всегда улыбающийся, словоохотливый хоть и до чужих речей жадный.

— Ну, Кришьянис, вот у тебя и земля, вот у тебя и избенка, — сказал он. — Даром что не своя, но надрываться тебе здесь хватит до конца дней твоих. Да что там до конца дней! Пять жизней в нее можно вложить. Эта пустошь на версты тянется!

Отец был задумчив и молчалив. Пригладит волосы, пробормочет что-то себе под нос, не желая вступать в разговор с Микелисом. Беседа не клеилась. Аннеле кажется, что на сей раз Микелис не с того конца начал. Никто его и не поддержал. Мужчины простились.

Далекий лес заалел в лучах заходящего солнца. Микелис взгромоздился на телегу и, отогнув рукой ухо, долго вслушивался в новину.

— Не гляди, что пустыня, и здесь свои войска есть, — произнес он. — Одни залегли, а другие тут как тут! Слышите, ор какой.

Вокруг озерка, где недавно носились испуганные чибисы, квакали лягушки. Полчища лягушек. Тьма-тьмущая. А чуть подальше еще. И дальше. И дальше. От миллионноголосого кваканья вибрировала земля пустоши.

А в Авотах был однажды Юрьев день, когда женщины и девушки с Авотских гор на весь свет весну славили. Когда это было? Где это было? Кажется Аннеле, что сто лет прошло с тех пор, как она в Юрьев день приехала из Калтыней в Авоты. Там соловьи поют, тут чибисы кричат и лягушки квакают.

И унеслась мыслями в Авоты, оббегала все тропинки, осмотрела в саду каждую почку, которой завтра распуститься пора. И засыпая, сама с собой лукавила: не будет всего этого, не будет, проснусь поутру, окажусь снова в Авотах. И каким же сладостным был этот обман! С такими мыслями она и заснула. Мать разбудила Аннеле, когда только-только встало солнышко. Скотину выгонять пора — с собой корма никакого не взяли.

«Да, вот оно, начало», — подумала Аннеле, торопливо натягивая одежду. Руки и ноги послушно делали свое дело, а сердце все еще не верило. Неужто и впрямь настало время, о котором отец говорил в Авотах еще перед пасхой? Неужто в нем, таком неотвратимом, даже щелочки не появится, сквозь которую прошмыгнуть можно на волю?

Не хочет этому сердце верить, не хочет.

Утро знобкое, а мать уж на дворе ждет.

— Ну, все взяла?

У Аннеле ничего не было. А что пастуху надобно?

В сердцах мать схватила Аннеле за руку и завела обратно в избу.

— Не видишь, где вещи твои? Бери-ка накидку! — И подняла со стула тяжелое одеяло. Не одеяло то было, а юбка из грубого сукна, собранная на вздевку. Только не доводилось ей видеть, чтоб мать ее надевала. Видно, для нее делали, чтоб было чем укрыться на выгоне.

Как ее надевают? Натягивают на голову? Как Каминскениха и старая Анюс, когда прикрывались грубой присборенной юбкой, расхаживая под дождем в Авотах?

— Не хочу! Не надо мне такой накидки, как у старых бабок, — отпихивалась Аннеле обеими руками.

Но мать силком натянула на нее юбку.

— Ерунду-то не болтай! Как у старых бабок! Здесь же ни обрыва нет, ни деревца, которые от дождя и ветра укроют. Еще спасибо скажешь, что есть она у тебя. Всякое за день может случиться! Домой-то в полдень гонять не будешь — не лето. Ладно, коли за день утробы свои наполнят. Новина, на сколько глаз хватает, ровно ладонь голая. Вот тебе хворостина, вот корзинка.

— А что в корзинке?

— Вязанье начатое да хлеба горбушка. Обед принесу, если пригонишь поближе к дому. Ну, иди смело. Вначале животина беспокоиться будет, пожирнее траву станет искать. Ты и сама не спи, поглядывай, где лучше. Да там увидишь.