Анна Бригадере - Бог, природа, труд

Как бы сказать об этом учителю? Надо было говорить, когда он разговаривал с ней. Но как? В классе такая тишина, что слышно, как грифели скрипят. Начни она, все бы уши навострили, и кто знает, что из этого вышло бы. Учиться легко, а вот с учителем разговаривать ой как трудно.

Про себя можно. И она начинает, словно читает молитву.

«Дорогой учитель, пусти меня к тем, кто больше знает. Ты увидишь, как я буду учиться. Я же «Переводчика» знаю, и «Двести заданий» тоже. Все, что ты им рассказываешь, я понимаю. Почему же я не могу учиться с ними вместе? Я ведь учиться хочу. Опередить всех хочу. Идти все дальше и дальше. Милый, милый учитель, разреши мне пойти вперед!»

И горящими глазами смотрит на учителя, хотя губы ее немы.

— Ну, Авот, опять по сторонам смотришь? Твоя доска уже исписана? — произносит учитель с кафедры — фамилию Аннеле он уже запомнил.

— Да, — еле слышно выдыхает девочка.

— А ну-ка покажи!

Аннеле подходит. Сердце готово выскочить из груди. Сейчас учитель спросит, тогда она все и скажет. То, что про себя произносила.

Учитель осматривает дощечку с обеих сторон. И тут Аннеле почувствовала, что она не помнит ни одного слова из тех, что хотела сказать учителю. Ни одного. В отчаянии она прижимает кулачок к губам, словно пытаясь добыть слова изо рта, как ядро из скорлупы. С чего начать? С чего начать?

Учитель метнул на нее грозный взгляд, произнес строго:

— Не грызи ногти!

Аннеле вздрогнула — так неожиданно и несправедливо прозвучали его слова.

— Но я же не грызу!

— Как не грызешь? Я что, слепой, по-твоему?

Этого Аннеле утверждать не смеет. Но ведь и она не виновата.

— Я не грызла.

— Не дерзи!

Аннеле замолчала.

Вот и конец всему. Никогда больше не осмелится попросить она, чтобы разрешил он ей учиться вместе со старшими. Никогда, никогда.

Учитель возвращает ей доску. Смотрит недовольно.

— Списала ты правильно. Но почерк твой никуда не годится. Кто тебя учил так писать?

— Я сама научилась.

— Ты должна учиться писать лучше. Завтра возьмешь у меня тетрадь, там будет показано, как нужно писать. Называется это чистописание. Поняла?

Возвращаясь на место, Аннеле невольно глянула на светловолосого мальчика. А тот сидит — рот до ушей. Насмехается. «Не грызи ногти!» — говорит его усмешка.

Ну уж все! На этого мальчика она никогда даже краешком глаза не посмотрит.

Она усаживается на место, и кажется ей, что все повернули к ней головы, все улыбаются. И говорят то же самое: «Не грызи ногти!»

Лицо ее пылает. Грудь стеснило, дышать нечем. Выругали ее перед всем классом, но она ни в чем не виновата. Неужто учителю и впрямь так показалась? Но пусть и показалось, не мог разве тихо и спокойно сказать, чтобы услышала только она, как в таких случаях говорил обычно отец: «Не делай этого, дочка, некрасиво». А он сказал так, что весь класс слышал. И вот теперь все по одну сторону стоят, она одна-одинешенька — по другую. И никто не станет спрашивать, виновата или нет, а если и спросят, все равно не поверят. Правду знает она одна. И знает, что учитель был несправедлив. Учитель! Все оказалось совсем не так, как она представляла. Учитель словно отдалился, стал недосягаемым.

Назавтра Аннеле купила тетрадь у учителя. Полистала.

«Мама мыла Милду». «Кошка ловит мышку». «Ветер катит волны».

Пересчитала линии. Много их, и все заполнить надо. Десять раз подряд заданы ей буквы и слова. Как написаны на первой строчке.

«Мама мыла Милду». «Ветер катит волны».

Первая строка ей удается, вторая тоже, но чем дальше вниз, тем буквы становятся непослушнее и непослушнее, и водят ее рукой, как хотят.

Учитель недоволен.

— Другие делают успехи, а ты нет.

Он показывает классу несколько тетрадей с красивыми, будто вырезанными из дерева буквами. Это тетради ребят, которые учатся и летом.

— Вот как надо писать, — говорит он.

Но для Аннеле все это тайна за семью печатями. Выписывать буквы не научится она никогда, с этим надо смириться. И зная, что эту задачу ей все равно не решить, она оставляет всякие попытки. Зато с удвоенным вниманием прислушивается к тому, что рассказывает учитель избранным. И все-то запоминает она легко, шутя. Но и этого ей мало, она словно истомилась от жажды: пьет и никак не может напиться.

В спальных комнатах пустынно и холодно. По вечерам слетаются сюда ребятишки, чирикают, словно стайки воробьев. Спешат воспользоваться отсутствием учителя — то сделать, это сделать. Там свалку затеяли, оттуда несутся смех и возгласы, тут подушки летают по воздуху. Пар вырывается изо ртов, словно дымок, но вот он уже не виден, комната согревается. На лестнице раздаются шаги учителя. Все врассыпную бросаются по кроватям. Учитель сначала заходит к мальчикам: раз пройдет по комнате из конца в конец, два, три, а потом сразу же к девочкам. Все должны уже лежать. Обойдет комнату девочек, еще раз заглянет к мальчикам, подождет, пока все не успокоятся, постоит чуточку возле лестницы, прислушиваясь, и вот его шаги слышны уже на лестнице — спускается. И тут у ребят словно гора с плеч сваливается. Можно и с соседкой пошептаться — поделиться страшной тайной, обсудить случившееся за день. Вспыхнет смех — словно ракета взлетит в воздух, раздастся возглас, и тогда все головы приподнимаются над подушками. Прислушиваются. И как часто такой смешок, словно прилипчивая болезнь, заражал всех, перепрыгивал с кровати на кровать, да так тихо, словно из ладошки в ладошку его передают, — внизу, под самой комнатой девочек, живет учитель.

Раза два в месяц приезжал в школу еврей Мейритис. Лошадка у него неказистая, и товар невидный. «Кружева, чепчика, иголька». Какая торговля в школе! Хоть покупателей и полным-полно, но все безденежные. Ребятам он товар и вовсе не предлагает. Все больше на учительской половине крутится и всегда допоздна, — его оставляют и ночевать. Хоть Мейритис заезжий торговец, а все ж на других не похож. Он бывает только в таких домах, где приличные люди живут, и всюду его принимают, как гостя, на почетном месте спать укладывают, кушанья не простые подают. Учитель с ним чай распивает. Ходят слухи, что был он когда-то богатый, и манеры у него изысканные, и вообще умный он. Учитель вечера напролет с ним беседует.

А когда учитель обходит спальни, следом, шагах в трех позади учителя, который по своей привычке идет, заложив руки за спину, семенит Мейритис — хилый, маленький, с белой бородкой, в длиннополом кафтане и черной ермолке. Девочки накрываются с головой — смех так и рвется наружу. Мейритис никогда не молчит, все говорит и говорит — дергается, руками размахивает, плечами пожимает, а учитель бросит изредка слово, а то, кажется, его и не слушает. Но Мейритис не огорчается. Иной раз что-то бормочет себе в бороду — ничего не разобрать. Видно, сам с собой разговаривает, привык, разъезжая на своей лошаденке по проселочным дорогам. Никто ему не отвечает, да он и не ждет ответа. Все, что ни увидит, тотчас обсудит сам с собой на своем наречии.