Анна Бригадере - Бог, природа, труд

Крохотный стол у окна. За ним Аннеле учила уроки, заткнув пальцами уши, — в углу; где разместились Ауки, беспрерывно ревело, храпело. Глянула мать, пожала плечами: «Шум этот, что ли, мешает? А что б ты поутру делала, когда сама Аукениха носом ребят в книжку тычет? Вот где реву, вот где слез! Словно из ведра льются!»

С какой радостью поделилась бы Аннеле с другими тем, что знает сама. Каждый бы день приносила что-нибудь новое, словно гостинец праздничный. Но кому об этом расскажешь? Маме? Выслушает она, иной раз улыбнется: «Да, да, мне бы вот в свое время по школам столько ходить! А нынче и в голову ничего не лезет».

С отцом бы они вместе учились. Он не сказал бы, что в голову ничего не лезет.

А вот Кристапу надо учиться. Вот-вот в школу пойдет, а идти туда, ничего загодя не зная, все одно, что поутру на пастбище без хлеба. Вот и бьется с ним Аннеле, а тот колючки выставляет, ровно ежик, — не тронь меня, и все тут.

— Дурья башка! Ничего в него не вобьешь! — сокрушается Аукениха.

— Вобьешь! — не отступает Аннеле.

Жужжит прялка. Кристап нянчит маленького Марциса. Треплет его, тискает, так что малыш ревмя ревет. Аукениха рывком останавливает прялку — даже нитка рвется, и Кристапу достается хороший тычок. «Не дразни ребенка, дай его сюда».

— Подойди ко мне, Кристап, я тебе что-то покажу.

Кристап скулит, на мать поглядывает.

— Можно?

— А толку-то что? — Мать безнадежно машет рукой.

— Увидите, толк будет, — заверяет Аннеле.

Кристап останавливается возле девочки. Произносит задиристо:

— Ну что? Что ты мне покажешь?

— Погляди сюда хорошенько. Я покажу тебе, что земля круглая и вертится вокруг своей оси.

Аннеле считает, что если это поймет Кристапинь, то уже много знать будет.

— Сказки все это!

— В это и я не верю, — откликается Аукениха.

Но тут вступается мать Аннеле:

— Как же не веришь, если в школе учат?

Хочет она помочь Аннеле.

— Школа-то школой, а как же так: то не вертелась, а то вдруг вертится! — упрямится Аукениха.

— Она всегда вертелась! — с убежденностью молодого ученого произносит Аннеле. Но тут же вспоминает, что в первый раз тоже этому не поверила. И не поняла, пока ей как следует не объяснили. И продолжает с горячностью:

— Я тебе все покажу. В школе учить придется, а ты уж немного будешь знать об этом.

— А кто мне велит знать, если я не захочу? — упрямится Кристапинь.

— Болтают всякую всячину, а дети запоминай. Пусть кто хочет верит, меня не заставишь, — не унимается Лукениха.

— Может, про землю все господа выдумали? — ввернул и Микелис.

— А эта дура девчонка и уши развесила, — задиристо произносит Кристапинь.

— Ой, Микелис, что вы такое говорите! Поддакиваете, а ему ведь в школу идти!

Как же добиться успеха, если никто не верит?

Микелис не хочет ходить в виноватых и машет руками.

— Нет, нет! Раз в школе тому учат, так оно, должно, и есть.

Кристапинь гордо выпрямляется.

— Ну, раз так, давай шпарь! — говорит.

Аннеле проводит на листе бумаги волнистую линию, которая должна изображать море, и чертит над ней маленькие крестики — корабли.

— Море будто бы гладкое, как доска, но это тебе только кажется. А когда плывешь по морю, оно поднимается тебе навстречу, как гора.

— С чего бы это я плыть должен? — презрительно пожимает Кристапинь плечами.

Но Аннеле не отвлекается, она идет по проложенной учителем тропе.

— …как и на земле, когда ты видишь сначала верхушки, так и по морю, когда плывешь, видишь сначала мачты, поэтому…

— Какие мачты? Это море, а это корабли! Раз плюнуть! — И Кристапинь плюет, вырывает листок у Аннеле из рук и швыряет его на пол. — Ерунду ты мне тут не мели!

— Это корабли, корабли! Мои корабли! Хочешь, я тебе сто таких понаделаю? И море у меня есть! Хочешь, покажу? — кричит Янцис, вытаращив глаза, и бросается подбирать листок. И если Кристапинь слушать ничего не хочет, то для его ушей все это слаще, чем мед. Все, о чем бы ни рассказывала Аннеле. Разве есть что-нибудь на свете, чему бы он не поверил? Нет такого на свете, потому что он сам среди чудес живет. С ним заодно и оба младших, они так и липнут к Янцису, а от Кристапа не знают, куда спрятаться. И рассказывает Аннеле этой троице про страны, где растут орехи, величиной с ребячью голову, где птицы размером с теленка, а в лесах рычат звери, и рык разносится по лесу, словно гром.

И Микелис прислушивается, а потом недоверчиво роняет:

— Про чужие-то земли вам толкуют. А назови-ка мне школу, где про нашу землю рассказывают? Так ее тебе и дали. Господа там первые. Помещики.

— Что это за земля?

— Земля, земля. Такая земля, которую поделить надо. Был бы Кришьянис жив! Он часто толковал про нее. Будет да будет. Поделят да поделят. Справедливость настанет. А где она?

— Получил свои три аршина, — бросает Аука.

— Затихнет все, затихнет, увидите. Веры той нет больше. А не станут говорить о земле люди, ничего и не выговорят себе.

— Выговорят. Увидишь. Один, что ли, Кришьянис верил? — снова вступает Аука.

— А что вера твоя, коли языка нет. Верные слова говорил Кришьянис. Он бы выговорил.

Как-то, возвратившись из школы, Аннеле увидела на батрацкой лавке незнакомого мужчину. Он приехал вместо Микелиса, которого хворь-таки уложила в постель. Поможет Ауке дрова заготовить, кое-что по дому переделать. Чужой подрядился на всю зиму и всю зиму будет жить в Новом доме.

Такая замена не пришлась Аннеле по сердцу. Микелиса она всегда поджидала — хоть и суровый был с виду, но слушать, как говорил он, весело было. И с детьми был приветлив. А в последнее время он стал дорог Аннеле еще и потому, что все время вспоминал отца, вспоминал, как вместе работали.

— Что ему надо, этому дядьке чужому! — Пожала она плечами.

— Не дядька никакой, а парень.

— А звать его как?

— Сприцис.

«Ну и странное имя», — удивилась Аннеле. И уже тем был виноват новый жилец, что носил такое имя.

Сприцис был высокий, ходил ссутулясь. Похоже, у него что-то болело. Лицо хоть и молодое, но увядшее, голубые глаза поблекли, волосы светлые, прилизанные.

Мать стояла возле плиты, варила обед, когда Аннеле вернулась из школы. К столу позвала и Сприциса. «Как? И чужого тоже?» — недоуменно спросила Аннеле.

— А как же! Хоть раз в день человеку горячего надо. Остальное уж сам как знает.

— Он, что, всегда будет есть с нами вместе?

— Но ведь и Микелис с нами ел.

Да, правда. Микелис ел за этим же столом, да так основательно, что ложку не бросит, пока дотла не выест. И все-таки Микелиса не слышно было и не видно. Как не замечаешь муху, которая жужжит под потолком. Как не слышишь шума ветра за окном. Он был, и как будто его не было. Занимал место, но не мысли. Хотели — слушали его, если же нет — и внимания на его болтовню не обращали. С чужим было все по-другому. Он улегся на ничье место, и сразу стало как-то неуютно. Хоть больше молчал. А ел и того меньше, да медленно, смакуя, тщательно выбирал.