Бьёрнстьерне Бьёрнсон - Сюннёве Сульбаккен

— Думаю, что да, — ответила молодая девушка, сидевшая на скамейке, и пододвинула ему бутылку вина. Это была новобрачная. Ей можно было дать лет двадцать, у нее были светлые волосы, худое тонкое лицо, большие глаза и глубокая складка вокруг рта. — Я очень люблю, когда ты рассказываешь, — прибавила она. При этом жених пристально посмотрел на нее, а отец жениха на сына.

— Да что и говорить, в Нордхауге всегда любили послушать мои истории, — сказал Аслак. — Честь вам и хвала! — крикнул он и залпом осушил стакан, поданный ему шафером невесты.

— Давай рассказывай! — послышались голоса. — Расскажи про цыганку Сигрид!

— Не надо, это очень страшно, — воспротивились другие, особенно женщины.

— Расскажи про битву под Лиром! — попросил барабанщик Свен.

— Давай лучше что-нибудь повеселее! — сказал какой-то долговязый парень.

Он был без пиджака и стоял, прислонившись к стене, а его правая рука словно невзначай пробегала по волосам молодых девушек, сидевших возле него. Девушки громко возмущались, но не выказывали ни малейшей охоты пересесть на другое место.

— Я вам сейчас буду рассказывать то, что сам захочу, — вдруг сказал Аслак.

— Черт побери! — выругался какой-то старик; он лежал на кровати и курил, одна нога у него свешивалась на пол, а другой он изо всех сил пнул красивую куртку, что лежала на спинке кровати.

— Не трогайте мою куртку! — закричал парень, стоящий у стены.

— А вы не трогайте моих дочерей! — ответил ему старик. И девушкам пришлось пересесть на другое место.

— И все-таки я вам расскажу то, что захочу сам! — повторил Аслак. — Водку в глотку лей, будет веселей! — добавил он и громко хлопнул в ладоши.

— Нет уж рассказывай то, что мы хотим, — заявил все тот же старик. — Водка-то наша!

— Ну и что же? — вызывающе спросил Аслак.

— А то, что если мы кормим свинью, то сами ее и заколем, — заявил старик, качая ногой.

Аслак снова закрыл глаза. Некоторое время он сидел неподвижно, потом голова его тяжело упала на грудь. Он не произносил ни слова. С ним пытались заговорить, но он ничего не слышал.

— Это его от водки так развезло, — заметил старик, лежащий на кровати.

Но Аслак вдруг открыл глаза, снова изобразил на своем лице улыбку и сказал:

— Ну ладно, сейчас вы услышите презабавную историю! — А через минуту добавил: — Помилуй бог до чего забавную! — И засмеялся, широко открыв рот, жутким беззвучным смехом.

— А у него и правда сегодня хорошее настроение! — заметил отец жениха.

— Так ведь и не без причины! — ухмыльнулся Аслак. — Итак, еще стаканчик на дорогу! — прибавил он, протягивая руку.

Ему пододвинули стакан водки. Он медленно осушил его, немного запрокинул голову, чтобы вытекло все до капли, проглотил и сказал, обращаясь к старику, лежащему на кровати:

— Ведь я теперь ваша свинья, которую вы откормили! — и засмеялся все тем же жутким смехом.

Потом он обнял руками колено и несколько раз поднял и опустил ногу, при этом тело его мерно раскачивалось из стороны в сторону. Наконец он начал рассказывать:

— В одной долине жила-была молодая девушка. Не важно, в какой долине и как звали девушку; не все ли равно? Но эта девушка была красива, по крайней мере так казалось хозяину хутора, — тс-с-с, — у которого она служила. Она получала хорошее жалованье, очень хорошее, но раз она заполучила даже больше, чем ей причиталось, заполучила ребенка. Соседи говорили, что от хозяина, но это говорили соседи, а сам хозяин молчал, потому что был женат, и девушка тоже молчала, потому что она была гордая, бедняжка. И получилось так, что вокруг купели, в которой крестили новорожденного, витала ложь, и парню от этого не поздоровилось, ой, как не поздоровилось; ведь его вроде как крестили во лжи. Все-таки девушке этой разрешили остаться на хуторе, но, как легко можно было ожидать, это пришлось не по душе жене хозяина. Стоило девушке появиться в доме, как та плевала ей вслед, а если ее малыш выходил во двор поиграть с другими детьми, хозяйка велела им гнать ублюдка с глаз долой. «И поделом ему!» — бывало говорила она.

Днем и ночью приставала она к мужу, требуя, чтоб он прогнал проклятую цыганку со двора. Но тот крепился, крепился до тех пор, пока еще был мужчиной. А потом он запил, и баба взяла над ним верх. Плохо пришлось тогда несчастной девушке, и с каждым годом ей жилось все хуже и хуже. Она чуть не умирала с голоду со своим малышом, который никак не хотел перейти в лучший мир.

Прошел год, за ним другой, третий, так прошло восемь лет, а девушка все жила на хуторе. И вот настало время, когда ей пришлось уходить со двора. Уйти-то она ушла, но перед тем хутор заполыхал ярким пламенем и сгорел вместе с хозяином, который накануне здорово напился. Хозяйка с детьми спаслась, а потом сказала, что дом подожгла эта проклятая девка, которая жила у них. Кто знает, может быть и она… А может быть и нет…

Странный он был парень, ее сын. В восемь лет он уже видел, как мать его надрывается на работе от зари и до зари, и рано узнал, что такое горе-злосчастье, потому что мать его часто говорила об этом, когда он спрашивал, отчего она все время плачет. Сказала она ему об этом и перед тем, как ее увезли, а он ушел и ночевал неизвестно где. Ей дали десять лет каторги, потому что на суде она сказала, что это она зажгла хутор таким ярким пламенем… Соседи просто из кожи лезли, чтобы, помочь мальчику, ведь у него была такая скверная мать. А потом он ушел в другую деревню подальше от родных мест, и там ему тоже помогали не меньше, потому что там никто не знал, какая у него скверная мать, а сам он, я думаю, не хотел говорить об этом. Недавно мне сказали, что видели его пьяным, и вообще, говорят, он здорово пьет последнее время. Правда это или нет, — я не знаю; знаю только, что ничего другого ему не остается, как пить… И вообще он очень дурной человек, можете мне поверить. Он не любит людей, еще больше не любит, когда они хорошо друг к другу относятся, но больше всего он не любит, когда хорошо относятся к нему самому… Ему бы хотелось, чтобы все на свете были такими же, как он… Впрочем, об этом он не говорит вслух, разве только если пьян, и тогда… Тогда он горько плачет, плачет так, что слезы градом катятся у него из глаз… А чего он плачет? Ведь он ни у кого не украл ни скиллинга, никому не причинил зла, не в пример многим другим, — одним словом, плакать ему незачем. А все-таки он плачет, горько плачет. И если вам доведется увидеть, как он плачет, не верьте ему, потому что плачет он просто так, спьяну, и в такие минуты на него лучше не смотреть.

И Аслак упал со скамейки на пол, сотрясаясь от рыданий, но скоро затих и заснул.

— Ну, вот свинья и опьянела, — сказал старик, лежащий на кровати. — Он всегда хнычет, как напьется.