Бьёрнстьерне Бьёрнсон - Сюннёве Сульбаккен

Мать тем временем накрыла на стол.

— Что вы тут поделывали без меня? — спросил отец, усаживаясь за стол и принимаясь за еду.

Торбьорн посмотрел на мать, и на глаза у него навернулись слезы.

— Да так, ничего особенного, — медленно ответила мать. Торбьорн видел, что она хотела еще что-то прибавить, но промолчала.

— Я отпустила Аслака, — сказала она. «Вот оно, начинается», — с ужасом подумал Торбьорн и стал играть с Ингрид, как будто ни до чего на свете ему не было дела. Отец еще никогда не сидел за столом так долго, и Торбьорн даже начал считать куски, которые отец поддевал вилкой; но когда отец дошел до четвертого куска, Торбьорн попробовал сосчитать, сколько пройдет секунд между четвертым и пятым куском, и совсем сбился со счета. Наконец Семунд встал и вышел из комнаты. «Стекла, стекла!» — звенело в ушах Торбьорна, и он еще раз посмотрел, все ли стекла в комнате целы. Да, все было в порядке. Но вот вслед за отцом вышла мать. Торбьорн взял на руки маленькую Ингрид и сказал ей так нежно, что она удивленно посмотрела на него:

— Давай играть в золотую королеву луга, хочешь?

Конечно, она хотела, и Торбьорн запел песенку, хотя колени у него дрожали от предчувствия надвигающейся беды:

И цветок ответил королеве:

Игра была в самом разгаре, когда в комнату неожиданно вошел отец и пристально посмотрел на сына, Торбьорн чуть было не упал со стула и только крепче прижал к себе Ингрид. Отец отвернулся, не сказав ни слова. Прошло полчаса, а он все молчал, и Торбьорн уже готов был поверить, что гроза миновала, но не решался. А когда перед сном он стал раздеваться и отец подошел, чтобы помочь ему, Торбьорн и сам не знал, что думать… Он начал дрожать всем телом, а отец погладил его по голове и потрепал по щеке. Раньше он никогда этого не делал (насколько помнил Торбьорн); на сердце у мальчика стало тепло-тепло, и всякий страх вдруг пропал, как тает лед на солнце. Торбьорн не помнил, как очутился в постели, а так как петь или кричать он не мог, то он сложил руки на груди и прочитал шесть раз «Отче наш» с начала до конца, а потом с конца до начала, засыпая, он чувствовал, что никого на свете он не любит так сильно, как отца.

На другое утро Торбьорн проснулся в таком страхе, что не мог даже крикнуть. Ему казалось, что теперь-то его непременно высекут. Открыв глаза, он убедился, что все это ему лишь приснилось, но вскоре понял, что кое-кому все-таки не избежать наказания — Аслаку.

Семунд, небольшого роста, коренастый, быстро ходил взад и вперед по комнате (Торбьорн хорошо знал эту привычку) и бросал на Аслака такие взгляды из-под нависших бровей, что тот сразу сообразил, чем ему это грозит. Сам Аслак сидел на днище перевернутой бочки и болтал ногами. Руки у него были, по обыкновению, засунуты в карманы, шапка слегка сдвинута на лоб, и из-под нее во все стороны торчали густые темные волосы. Его рот кривился еще больше, чем обычно, голову он немного склонил набок и искоса поглядывал на Семунда из-под опущенных ресниц.

— Да, а парень-то у тебя, оказывается, с придурью, — сказал Аслак, — но хуже всего то, что лошадь твою испугал тролль.

Семунд остановился.

— Ах ты мерзавец! — крикнул он так громко, что стекла задрожали, а Аслак почти совсем закрыл глаза. Семунд снова заходил по комнате. Аслак всё молчал.

— Нет, правда же, я тебе говорю, что твою лошадь испугал тролль, — сказал он и украдкой посмотрел на хозяина, чтобы узнать, какое впечатление произведут на него эти слова.

— Нет, она боится не тролля, а леса — сказал Семунд, меряя шагами комнату. — Ты чуть не свалил дерево прямо ей на голову, негодяй ты этакий, и теперь она пугается всякого пустяка.

Аслак молча слушал его, а потом сказал:

— Думай как хочешь, только этим делу не поможешь. И я сильно сомневаюсь, чтобы лошадь твоя когда-нибудь перестала бояться всякого пустяка, — насмешливо прибавил он, поудобнее устраиваясь на бочке и закрывая лицо одной рукой. Семунд вплотную подошел к нему и сказал тихо, но грозно:

— Ах ты злобный…

— Семунд! — послышался голос Ингеборг, его жены; она хотела утихомирить расходившегося супруга и в то же время успокаивала малыша который перепугался и вот-вот готов был расплакаться. Но Семунд поднес кулак, слишком маленький для его атлетической фигуры, к самому носу Аслака и всем телом наклонился вперед, пронизывая парня насквозь своим взглядом. Потом он снова заходил по комнате, подошел к Аслаку и снова отошел от него. Аслак был очень бледен, но та сторона его лица, которую видел Торбьорн, смеялась, между тем как другая сторона словно застыла.

— Боже, дай мне терпенье! — сказал он минуту спустя и тотчас же поднял руку, как бы защищаясь от удара.

Семунд резко остановился и, топнув ногой, закричал во всю силу своих легких, так что Аслак даже отодвинулся от него:

— Не смей упоминать имени божьего, слышишь!

Ингеборг с младенцем на руках подошла к мужу и дотронулась до его плеча. Он не смотрел на жену, но руку опустил. Ингеборг села, а Семунд снова начал ходить взад и вперед по комнате; воцарилось молчание, потом Аслак сказал:

— Да, конечно, богу и без того хватает возни с Гранлиеном.

— Семунд, Семунд, — шепнула Ингеборг, но тот уже ничего не слышал и кинулся на Аслака, который пытаясь защититься, выставил вперед ногу. Семунд схватил его за ногу и за шиворот и с такой силой швырнул к двери, что Аслак пробил головой филенку и вылетел в сени. Ингеборг, Торбьорн, дети — все отчаянно закричали: дом наполнился плачем и воплями, но Семунд ничего не слышал. Он снова бросился на свою жертву, вышиб остатки двери и, крепко схватив Аслака вытащил его во двор. Там Семунд поднял его высоко в воздух и изо всех сил ударил о землю. Но тут он заметил, что за ночь намело очень много снегу и Аслаку все равно не будет больно; тогда он уперся ему в грудь коленом, ударил по лицу, в третий раз поднял его и оттащил на свободное от снега место, как волк тащит задранную собаку; тут он еще сильнее швырнул его оземь, снова надавил ему на грудь коленом… и неизвестно, чем бы это все кончилось, если бы Ингеборг с малышом на руках не бросилась между ними.