Лидия Червинская - Невидимая птица

Не было в том сентябре возвращений
с моря и гор загорелых людей.
Сторож с медалью, в аллее осенней,
хмуро кормил голубей.

В каждом бистро, обнимая соседа,
кто-нибудь плакал и пел.
Не умолкала под песню беседа —
родина, слава, герои, победа…

Груды развалин и тел.

Может быть, нам это вместе приснилось
(благодарю за участье во сне),
а наяву ничего не случилось
в нашей сиротски любимой стране.

Правда едва ли бывает такою
(так что нельзя прикоснуться рукою,
все рассыпается в мертвой пыли).

Правда была бы богаче, печальней.
Так не уходят, как эти ушли…

Чайки кружились над белой купальней,
ласково флаг развевался вдали.
Море вечернее двигалось к югу
и возвращалось назад к берегам…

Мы ни о чем не напомним друг другу
и ничего не доверим словам.

Не надо поздних сожалений,
упреков совести не надо,
не верь жестокому уму.
Верь, безотчетно верь тому,
чему живое сердце радо –
поля в сиреневом дыму,
по золотистому холму
ложатся молодые тени
лучистых легких облаков…

Не надо трудных объяснений,
изысканных и горьких слов.
Нет прошлого у нас с тобою,
но есть дарованный судьбою
сентябрьский, яркий, страстный цвет.
Должно быть, воля есть Господня
и в том, что опоздал ответ,
и в том, что я люблю сегодня
всей силой страсти и смиренья,
накопленной за столько лет…

Есть настоящее мгновенье –
что в том, что будущего нет?..

Я радуюсь осенним дням в Париже,
как будто мне их кто-то подарил,
Уже развязка с каждым часом ближе,
а сколько новых чувств, желаний, сил.

Какое небо, друг мой, и какою
надеждой полон вечер в октябре…
Так жизнь любить – и уходить с тоскою
о разделенности и ласковом добре.

Как щедро льется солнце, догорая…
Пусть я сдаюсь в бессмысленной борьбе
за право жить – я вспомню, умирая,
о праве только на любовь к тебе.

Прощаю все – тоску и униженье,
благодарю за позднее тепло,
как прежде (ведь и это достиженье)
не зная злобы – и не веря в зло.

Самоубийца в час разлуки
не меньше любит жизнь, чем тот,
кто счастлив, праведно живет,
не зная настоящей скуки.

Кто их измерит, эти муки
за неоконченным письмом,
перед раскрытым в ночь окном?

Кто судит, по какому праву,
того, который пьет отраву
и этим искупает грех:
наверно, свой – быть может, всех.

Двенадцать месяцев поют о смертном часе…
А жизнь по-новому, как осень, хороша.
В ночном кафе, на вымершей террасе,
в молчанья пьем и курим, не спеша.

Куда спешить нам… Вечность наступила –
мы даже не заметили когда.
Исчезли дни. Слились в одно года.
Лишь в смене месяцев по-прежнему есть сила
и безутешность памяти земной…

Минувшее – как темная звезда
в огромном небе, залитом луной.

Пила, любила, плакала и пела…
Чей это образ – неужели мой?
Ведь мне хотелось только одного:
полезного, живого дела,
которое, как друг, старело бы со мной,
любимого… но не было его.

Синеют вены на руке сухой…
А жизнь без остановки пролетела,
как поезд мимо станции глухой.

На что похожа смерть? Не знаю: на полет
или падение…
На пламя или ночь…
На боль или забвение…
На снег, на кровь…

Я знаю только, что, когда твой час придет,
я не умру с тобой, и не смогу помочь…
К чему тогда моя любовь?

Все было: беспутство, безделье,
в лубочных огнях Монпарнас,
нелегкое наше веселье,
нетрезвое горе. Похмелье
и холод в предутренний час.

Тоскливо… в граненом стакане
вчерашние розы свежи…
Светает в пустом ресторане…
В те ночи, в редевшем дурмане
легенда творилась из лжи.

Пусть судят о ней поколенья.
Но в мир наш, где памяти нет,
доносятся отзвуки пенья
оттуда, где ждет воскресенья
в молчаньи погибший поэт.

Не может быть, что мы с тобой враги,
что между нами недоверье, злоба…
Не объясняй, не обещай, не лги.
Никто не виноват и виноваты оба –
не все ль равно?
Я так боюсь разлуки,
какой бы ни был ей положен срок.
В любви закона нет, о смерти нет науки.
Есть только ряд случайностей – и рок.

Прости. Нет больше времени, нет силы…
Кому пишу я… Мы с тобой враги.
Я буду ждать тебя – не только до могилы –
я буду ждать…
И в праздник Всех Святых
услышу, может быть, твои шаги,
с печалью мертвых и тоской живых.

Сметает ветер листья хлопотливо
с деревьев, с тротуаров и с моста…

Здесь кто-то шел, согнувшись, торопливо.
Кого-то поглотила темнота.

Не виноват растерянный прохожий
– в делах, в любви на всех других похожий –

что не успел предупредить конца.

Не знает он, как тяжелы сердца
в молчанье, в одиночестве, в гордыне…

Свистки. Прожектор над ночной рекой.
Сошлась толпа. Молись за упокой
души того, кто звал тебя в пустыне.

В бессоннице услышанное слово
встревожит – и совсем прогонит сон…
Как чей-то слабый крик, как стон больного,
как милого больного стон.

Пойми, ведь мы соседи по палате
и суждено нам рядом умирать.
Мне часто кажется: вот ты седой, в халате,
придешь и сядешь на мою кровать
и ласково руки моей коснешься,
заговоришь по-старому опять.
Твой голос не нарушит тишины,
смягчит улыбка взгляд упорных глаз…

Мне кажется, что оба мы больны,
что ты поймешь и, может быть, вернешься
в последний день…
в последний раз.