Лидия Червинская - Невидимая птица

Это было в памятном июне
в девятьсот сороковом году.
Светлой ночью – было полнолунье –
поезд обстреляли на ходу.

Раздавались возгласы и стоны
в словно обновленной тишине,
и лежали мертвые вагоны,
как тела убитых, на спине.
С легким треском рассыпались пули,
мирно, как кузнечики в траве.

Страх совсем исчез – не потому ли,
что в опустошенной голове
промелькнула мысль, как предсказанье:
сразу умереть не всем дано,
мне с тобою суждено свиданье,
долгое терпенье суждено…

Это было страшной ночью, летом.
Путь был залит ярким лунным светом.
Люди, лошади, орудья притаились
на пригорке в маленьком лесу…

Жизнь проходит. Предсказанья сбылись.
Я воспоминание об этом
бережно до гроба донесу.

Благодарю тебя. Случайный твой ответ
мне кажется незаменимо нужным.
Пусть он правдив, как смерть, неумолим, как свет
над горизонтом дальним, летним, южным –
в нем сила нерастраченной мечты.

Благодарю за то, о чем не помнишь ты:
прощанье в полном мраке города пустого,
сирены с моря, как призыв к мольбе…
Я не люблю тебя, как любишь ты другого,
но постоянно помню о тебе,
кого бы ни случалось мне любить.

Благодарю за то, что мне дано хранить
воспоминание о вере в совершенство…
И, может быть, за то, что так благодарить
такое униженье и блаженство.

Нет, не люби меня. Здесь говорит со мною
преображенный юною луною
знакомый берег юга.
Я слушаю его как опытного друга.

И не жалей меня – все очищает пламя.
Горит Европа с четырех концов.
А там, в морском тумане бьется знамя
над крепостью британских островов.

И не пиши мне. Я не жду ответа.
Со мной навеки – мир или война –
вся нелюбовь твоя…
Она сильнее света,
светлее грусти, и грустнее сна.

Внимая ужасам войны…
Но здесь не слышно шума боя.
Лежит ковром густая хвоя –
мир провансальской тишины
и зачарованного зноя.
Мир летних будничных забот…

Но сердце слышит. Сердце ждет.
К чему обо стремится снова,
к какой борьбе опять готово,
о чем тоскует по ночам,
внимая ужасам и снам?

Век Неизвестного Солдата,
кто смел предать твою печаль?
Кто мог поверить, что не жаль
всех уходящих без возврата…

В зловещей яркости заката
уже мерещится мистраль.

Как от гадалки предсказаний,
все вы хотите от меня
ошеломляющих признаний…
Но то, как жизнь учила нас,
из года в год, день ото дня,
неутомимо каждый час –
не перескажешь все равно.

Да, было: узкая кровать
и за решеткою окно
(высокое – нельзя достать).
На крыше голуби слышны…
Зачем летят они сюда
подслушивать, тревожить сны
всех осужденных до суда?

А женский голос за стеной
поет свободно, без стыда,
о том, что сделала со мной,
о том, что сделала с другими
(навеки, до конца чужими)
неумолимая мечта…

Не важно – эта или та .

Огнем холодным, синеватым
горели люстры фонарей
на площади. А у дверей
посольства, с видом виноватым,
толпа взволнованно молчала.
Все ждали чуда в эту ночь,
хоть знали с самого начала,
что поздно, что нельзя помочь.
И что им в том, что осудили
чужих людей, в чужой стране…

В необъяснимой тишине
разъехались автомобили
полиции. Приотворилась
внезапно дверь и вновь закрылась.
И по толпе в одно мгновенье
как током пробежала дрожь
сочувствия и возмущенья…

Пусть в каждом лозунге есть ложь,
но нет и правды без пристрастья.
Где вера есть – она слепа.

На бальной площади Согласья
в холодном свете фонарей
казалась жалкою толпа
идущих по домам людей.

В сумерках я просыпаюсь с привычною
неумолимой тоской по тебе…
Небо проходит над крышей фабричною,
туча огромною куклой тряпичною
словно застряла в трубе.

Снова страницы вечерней газеты…

Кончилась в Индокитае война,
падает золото – слитки, монеты,
мужа убила в припадке жена,
скоро появится новая мода,
месяц продлится плохая погода…

Длится, продлится – а счастья все нет.

Ночь, неизбежная ночь надвигается.
В окнах фабричных уже зажигается
синий, больничный, волнующий свет.
Нужно терпение. Было терпение…
Кто говорит, что не сходят с ума с горя?
Ведь завтра опять воскресение,
значит, и завтра не будет письма.

Лишь мысль об одном постоянна
на фоне расплывчатых дум.
Далекий, как шум океана,
доносится улицы шум…
Раскаты внезапного грома
откуда-то издалека.
Над крышей соседнего дома
светлеют уже облака…

Июльская ночь коротка.

Июльская ночь бесконечна,
не спится, и думаю я –
измена твоя глубоко человечна,
но как ограниченна, пусть высока,
суровая верность моя.

Я привыкаю к безразличью скуки –
не задевает то, что видит глаз.
Но почему-то запахи и звуки,
как в юности, тревожат каждый раз.

Мотив знакомый ранит на лету.
Доносит ветер запах лип в цвету –
и сердце бьется снова…
бьется слепо
и яростно – как пойманное в сеть.

Вся жизнь прошла в хмелю…
Нелепо
мечтать о том, чтоб трезво умереть.

Сверкает, как стекло, вода потока,
белеют лилии на берегу…
Вся мудрость и поэзия Востока
не скажут мне: кто у кого в долгу –
жизнь у меня, я у нее… На что же
мне эти аллегории нужны?

В них все на декорацию похоже,
тушь неба ночью, серебро луны…
Не отзовется на болезнь, на старость
(слабеет зрение, дрожит рука),
на горечь, одиночество, усталость –
свист соловья и шепот тростника.