Любен Каравелов - Болгары старого времени

— А где Македонский?

— В Молдавии. Говорят, стал управляющим у какого-то помещика.

— А Попче?

— Попче взял к себе один огородник с условием, что он ему поможет сажать лук. Остальные работают где-нибудь или голодают, как мы с тобой. Это не жизнь, а каторга. Собачья жизнь. Лучше в отряд. Я все еще берегу свое оружие. Не продаю его.

Вдруг Брычкова осенила счастливая мысль:

— Ну, брат, и дураки же мы с тобой! Голодаем столько дней и не видим, что можем легко раздобыть денег.

Хаджия оживился.

— Где? — спросил он поспешно.

Брычков показал на свою одежду.

— Видишь, эта куртка еще совсем новая и штаны хорошие… Я их купил перед самым отъездом сюда. Да еще часы! За них можно взять не меньше пятидесяти франков.

Хаджия пришел в восторг.

— Браво! Ну и ослы же мы были! То есть… я не посмел тебе сказать. Ну, пойдем же скорей.

И, насвистывая песенку: «Мы богатства не хотим, нам не нужно денег», — он тотчас же потащил Брычкова на толкучку, где торговали старой одеждой.

Наутро Брычков преобразился. Теперь на нем была обтрепанная по краям куртка с засаленным воротником неопределенного цвета; старые, протертые на коленях штаны, обшитые внизу кожей, и вместо ботинок стоптанные солдатские сапоги. От прежнего наряда осталась только шляпа — подарок знаменосца.

Он был оборван, зато сыт.

Друзья немедленно изменили свой образ жизни. В небольшой гостинице они сняли комнату с двумя кроватями и стали обедать в ресторане. Каждый день они кормили за свой счет двух-трех хэшей. Хаджия даже заплатил за какого-то товарища небольшой долг. Брычков снова повеселел. Он сочинил патриотическую песенку и пел ее по вечерам у себя в комнате, а при встрече с молодой служанкой шутил с ней и заигрывал. Молодость всегда побеждает уныние. Пролетело несколько веселых, очень радостных дней, а вместе с ними пролетели и франки.

Однажды вечером раздался стук в комнату. Распевавший Брычков остановился и громко крикнул;

— Entrez! {58} 58 Entrez! (фр.) — войдите!

Вошел содержатель гостиницы. Лицо его было строго.

— Извините, — сказал он с холодной вежливостью, — я помешал вам петь…

— Ничего, ничего, — ответил Брычков. — А что вам угодно?.

Хозяин язвительно рассмеялся.

— Что может быть мне угодно от моих жильцов? Чтобы они платили аккуратно, вот и все.

Брычков обиженно посмотрел на него.

— Но ведь я плачу.

— Да, но с прошлого воскресенья вы не заплатили ни копейки. А вам известно, что платить полагается каждые два дня.

Смутившись на минуту, Брычков нашелся:

— Будь покоен, я заплачу.

— А чем? Песнями? Вещей я что-то не замечаю у вас. Извините меня, но вы должны заплатить сегодня же и за себя и за товарища… Видите ли, меня уже много раз надували… тоже хорошие люди были, и даже поэты, вроде вас… Так полагается — надо платить.

Брычков вспыхнул от гнева. Он сунул руку в карман, где у него лежали последние четыре франка, но, вынув какую-то мелочь, остолбенел.

— Платите двадцать восемь франков, — холодно глядя на Брычкова, требовал хозяин.

— Меня обокрали у вас! — воскликнул Брычков.

— Старая история, знаю я эти штучки… Платите двадцать восемь франков.

— У меня нет их. Как же я заплачу?

Брычков оказался в крайне затруднительном положении. Он все поглядывал на дверь в надежде, что появится Хаджия, а там уж видно будет, что делать дальше. А хозяин стоял у двери и ждал ответа.

— Платите же!

— Мне нечем платить.

— Ну, так я передам вас полиции, как жулика и мошенника. Знаю я вашего брата, все вы…

Брычков побагровел, кровь ударила ему в голову, и он бросился на хозяина.

— Румынская собака! Я заткну тебе глотку…

И тяжелый кулак Брычкова опустился на голову хозяина.

Тот и пикнуть не успел. В этот момент в коридоре раздался топот. Кто-то стремительно бежал с неистовым криком:

— Фок! Фок! (Пожар! Пожар!)

Это орал во все горло запыхавшийся Хаджия, подбегая к двери.

Хозяин ловко вывернулся из рук Брычкова и, бледный, перепуганный, без шапки бросился вон из комнаты. Он решил, что пожар вспыхнул в одном из номеров гостиницы.

— Фок! Фок! — дико кричал Хаджия.

Во дворе уже собралась толпа. Люди бежали с улицы, толкались и суетились в темноте.

— Фок! Фок! Фок! — кричал Хаджия и тащил Брычкова вниз по лестнице. Они выскочили во двор, смешались с толпой и незаметно проскользнули в ворота. — Фок! Фок!

А огня-то нигде и не было.

…………………………………………………………………………………………………………..

— Скандал, вот скандал! — Это были первые слова, сказанные Брычковым Хаджии, когда через полчаса они остановились у маленькой двери, на другом краю города. Здесь жил болгарин-огородник, у которого они и решили переночевать.

— Ну, стучи, — сказал Хаджия, озираясь и вглядываясь в темноту ночи: он все еще боялся погони.

— Как же тебе пришло в голову разыграть такую комедию? А знаешь, я сегодня чуть-чуть не попал в каталажку: и платить нечем, и румына избил… Да… постой… слушай! Те четыре франка, которые лежали у меня в жилетном кармане, пропали! А я хорошо помню, что сегодня после обеда они были. Кто-то обокрал меня.

— Хорошо, что ты напомнил: это я вытащил их, пока ты спал.

— Ты?

— И очень хорошо получилось, а то Аслан зашел сегодня в «Париж», выпил три капуцинера {59} 59 Капуцинер (нем.) — ликер, изготовлявшийся монахами-капуцинами. , съел три коврижки, хватил четыре рюмки рому, — понимаешь, он три дня ничего не ел, — а в кармане пусто… Уйти никак не может. С утра до вечера ждал удобного случая. Почуяв, что у него нет денег, официанты окружили его, как легавые… А уж как заметили, что он на дверь поглядывает, тотчас потребовали четыре франка по счету… А откуда их взять? В эту минуту как раз вхожу я. Вижу, начинается скандал. Аслан готов в драку лезть. Посылают за полицией… Все уже обратили на него внимание. Ну, думаю, этот гад может осрамить и опозорить болгар. Вот тут-то я и уговорил их не шуметь, пока я принесу деньги, твои четыре франка.

— Ты правильно поступил. И выручил его?

— Конечно.

— Так же, как и меня из другой беды; Да, скажи мне, Хаджия, как это тебе удалось заметить в гостинице пожар?

— Ну вот, кажется, открывают… Возвращаясь из «Парижа», я еще издали услышал твой милый разговор с хозяином и придумал план. Видишь, с моим умом хоть империей управлять. Входи!

Дверь отворилась, и друзья вошли в хибарку.

Было начало февраля. От северо-восточных русских ветров леденел воздух. По пустынной окраине Браилы шел бледный и задумчивый Брычков. После бегства из гостиницы они жили с Хаджией на краю города, сначала в заброшенной мельнице, а потом в какой-то лачуге с дырявой крышей и разбитыми стеклами. Не то чтобы жили, а проводили там вторую половину ночи. Все остальное время они просиживали в теплых кофейнях, где обсуждали текущие политические события и разрешали «восточный вопрос», чтобы как-нибудь заглушить мучивший их голод. Но после полуночи, когда официанты начинали спускать занавески и убирать со столов в опустевшем зале, друзья с грустью уходили в свою нетопленную хибарку и ложились спать с пустыми желудками, продрогшие от зимней стужи. Огромная кирпичная печь, которая была в их распоряжении, встречала их всегда неприветливо, и вместо благодатного тепла от нее веяло таким жутким холодом, что Хаджия каждое утро выливал на нее целые ушаты отборной ругани, собранной им в самых низкопробных румынских кабаках. Их единственной пищей, да и то на два дня, был теперь маленький хлебец за десять бани, который Хаджия приносил аккуратно три раза в неделю от какого-то добросердечного пекаря. Подчас ловкому Хаджий удавалось выпросить в кофейне две чашки кофе для себя и для Брычкова. Иногда он играл в карты, жульничая так же ловко, как Македонский. Выигрыш (а он выигрывал всегда) шел на поддержку обнищавших болгар и на табак. Брычков, столь же самолюбивый, как и бедный, для себя ничего не мог просить. Дважды, по настоянию Хаджии, он садился писать отцу о посылке денег и каждый раз с ожесточением разрывал письмо в клочки. Скитания и лишения не могли сломить его гордости — величественной и прекрасной в счастливые дни, но, увы, бессильной против зимней стужи и головокружения, вызываемого голодом.