Любен Каравелов - Болгары старого времени

Дедушка Колю стал настаивать, уверяя чиновника, что среди стольких бумаг непременно должна быть и такая, на которой записано его дело, но тот повторял, только:

— Нигде тут ничего такого не записано.

Видя, что надо подкрепить уверения фактами, дедушка Колю очень веско возразил:

— Как же так ничего не записано, коли при мне писали? Я сам своими глазами видел!

— Кто писал? — спросил чиновник, — Почем я знаю.

— Ваши люди, наверно… Вот так же, как ты, все в черном… Сразу видать — городские.

— Как писали? — спросил чиновник с нетерпением.

— Мелко писали, господин, — спокойно объяснил дедушка Колю и прибавил: — В Тонювой корчме дело было. Дедушка Тоню жив; будет здесь, тебе скажет!

Ответ показался чиновнику забавным.

— А где эта Тонюва корчма? — с невольной улыбкой спросил он:

— У нас на селе, господин, — ответил дедушка Колю.

— Да ты-то откуда?

— Из нашего села, господин.

— Местность какая, какое село, я тебя спрашиваю.

— Ах, господин, село наше простое, не похоже на Софию… Отсюда далеко. Я целую неделю шел, а на лошади три-четыре дня ехать. Вон там, за горами. Сврачево называется. Слыхал, может?.. Как раз оттудова. Сам-то ты в Сврачеве не бывал?

Чиновник не нашел нужным отвечать на этот вопрос. Окончательно потеряв терпение, он думал только о том, как избавиться от докучного посетителя. Убедившись, что не следует ни о чем спрашивать, так как это только затягивает визит, он решил как можно скорей довести беседу до ее логического конца.

— Расскажи, какое у тебя дело, — предложил он.

Дедушка Колю понял, что сюда не дошло никаких слухов о его мельнице, никаких вестей о его страданиях. Озадаченный и потрясенный этим обстоятельством, он в глубине души осудил центральную власть, которой, по его убеждению, должны быть известны беды и горести всего населения страны, а значит, и его беда, вызванная — он это твердо знал — вопиющей несправедливостью. «Коли они большие начальники, пускай себе их! — мысленно рассуждал он. — Но почему о порядке не заботятся? Ведь государство для того их держит, чтоб они бедняка в обиду не давали!.. Чтобы следили за теми, кто им подчинен, и никакой неправды не допускали. Разве только конь виноват, что спотыкается? Зачем тогда всадник поводья держит? Разве вода виновата, что корабль на скалы бежит? На что же рулевой тогда? Зачем у него руль в руках!» Такие мысли и множество других, подобных им, будто ласточки, стремительно проносились в голове у дедушки Колю. Однако он сдержался. Его остановило сознание, что он пришел в это высокое учреждение не для того, чтоб обличать, а для того, чтоб просить.

Он понял, что ему задали очень широкий вопрос — вопрос, предоставляющий ему полную возможность высказать все, чем томилось до сих пор его измученное сердце. Он верил, что чем подробней, обстоятельней и откровенней расскажет он о своих страданиях, тем легче убедит начальника помочь ему. Дедушка Колю поправил шапку, чуть не выскользнувшую из подмышки, переменил руки на посошке, взяв его в левую, а правую положив сверху, пошевелил левой ногой, время от времени дрожавшей в коленке, и начал:

— Что ж, господин, коли на то пошло, расскажу. Кому только не рассказывал, а тебе-то уж как не рассказать! И кто же должен меня выслушать, как не ты?! Расскажу все, как есть, от начала до конца. Услышишь — ахнешь от удивления!..

Дело было после спаса, в среду, к вечеру. Гляжу, идет ко мне глашатай. А я как раз плотину мельничную чинил. Небо, понимаешь, нахмурилось, тучами все так и замутилось, будто выжимками новое вино… Ну по всему видать: вот-вот хлынет как из ведра. Много я от этого бед натерпелся, знаю, что из такой тучи — не дождь, а ливень! Как вздуется река, да сорвет плотину, да зальет все кругом — конец! Дай, думаю, починю плотину, а там что бог даст… Только это я, значит, стал плотину поправлять, а глашатай мне: «Добрый вечер!» — «Дай, боже! — отвечаю. — Как живешь?» — «Ничего, — говорит. — А пришел я сказать, что вот кмет посылает тебе повестку из города, — должен ты туда идти. Завтра же прямо с утра, как солнце встанет, ступай в город, к миробою! Вот тебе и бумажка от миробоя, что кмет прислал. Говорит: там как знаешь, только не опаздывай, а то тебе же хуже будет!..» Гляжу я: день кончился, уже смеркаться стало, а погода ненастная, тучи; сейчас польет. Да и город-то не близко… А у меня, сам видишь, ноги никуда, совсем ослабели, не ходят… Да еще беда эта с коленкой… Все несчастья на мою головушку! А что поделаешь? Выходит, надо идти! Откуда мне знать, зачем я понадобился? Дело государственное — шутки плохи! Коли вызывают, поневоле пойдешь!.. И хоть бы предупредили меня вовремя, накануне с вечера или сегодня с утра, а то пожалуйте!.. Ушел глашатай. Сказал я Перве, чтоб подала чего закусить; знаешь, около плотины этой целый день провозился, во рту-то маковой росинки не было. Отрезала мне Перва кусочек хлебца кукурузного, подала луку головку да сольцы маленько; откусил я раза два, — и еда-то в рот не лезет. Времени в обрез, думаю, как бы не опоздать! Пожевал малость да посошок в руку — и пошел. Вдруг ночью дождь как хлынет! Захватил меня на голом месте, прямо в поле: кругом ни деревца, куда бы притулиться. Промок я до нитки! Переждал бы — ан негде; да и некогда. А идти тоже плохо! Дорога глинистая, развезло ее: шаг ступишь — одна нога сюда, другая туда. Будто в тесте!.. Чего я только в ту ночь не вытерпел, пока до города добрался, — одному господу ведомо!

Пришел я в город и — прямо к миробою. А там уж и священник, и кмет, и сельские чорбаджии. Увидели меня, переглянулись — одни подмигивают, другие в усы себе усмехаются… А батюшка рукой знаки им делает. Вижу я, неспроста. Что-то дальше будет?.. Позвали нас к судье — обомлел я: вижу, сидит вместо судьи парнишка безбородый! Я бы ему сотню коз стеречь не доверил — побоялся бы, что они у него по лесу разбегутся. А его людей судить посадили! Ну, известно, каков судья, так он и судит! Упаси господи от суда такого! И давай он меня судить, зачем я мельницу от аги брал: она, мол, сельская! Я просто рот разинул! Какая же сельская, говорю, когда она моя; мне ага ее оставил. Оставил за то, что я служил ему, рабом его был!.. Да нешто втолкуешь?.. Из его-то речей слова человеческого не разберешь! Ты ему свое, а он тебе свое; ты ему-жито, а он тебе — сито! Уж он городил-городил… чего только не плел! И о мотыгах поминал! И о веретенциях о каких-то… Совсем с толку меня сбил… И присудил, чтоб я мельничку свою отдал, — только и делов!.. Ох, одно тебе скажу: от турок плохо было, да и от своих не лучше! Слова сказать не дает: только я рот открою, а он хвать колокольчик да такой трезвон подымет, что твой конь в упряжке. И те зверюги — кмет с попом — напустились на меня, будто орлы на дохлую овцу, — так и норовят очи выклюнуть!..