Цирил Космач - Папаша Орел

Тетя встала и встряхнула свои тощие ноги в грубых ботинках.

— Вот так он делал. «Будете вы меня держать, дьяволы, или не будете?! — обращался он к своим ногам, словно они разумные существа. — Если вы семьдесят лет могли носить навоз, можете несколько раз снести хлеб. В любом случае легче да к тому же приятнее», — смеялся он. Казалось, он и впрямь стал покрепче. На изжогу не жаловался. А над своей скрюченной спиной посмеивался. «Так даже удобнее, — говорил. — По крайней мере лямки не вгрызаются в плечи, и рюкзак не висит, а лежит на спине…» Он был прямо удивительным человеком! Никогда не унывал. Всегда-то в хорошем настроении. А глаза у него были такие светлые и острые, что смотреть в них можно было, только хорошо сделав свое дело и если твоя совесть чиста.

Она умолкла и снова посмотрела на фотографию. Я взглянул на тетю; она задумалась.

— А когда его схватили? — тихо спросил я.

— Когда? — очнулась она. — В прошлом году… в прошлом году… в августе… пятнадцатого ночью… знаешь что, пойдем-ка отсюда. Об этом я не могу перед ним рассказывать! — сказала она и решительно встала.

Мы вышли из дома. Постояли под грушей во дворе, глядя на Идрийцу, с шумом бежавшую мимо усадьбы.

— При первом же половодье она унесет тот кусок поля, — показала тетя длинным костлявым пальцем на излучину, где река сталкивалась с песчаным берегом.

— Надо бы построить плотину под Вртачей, — ответил я.

— Конечно, надо, но для этого руки нужны, — пробормотала она. И недовольно тряхнула головой, сообразив, как бы я не понял, что она намекает на нашего отца. Осторожно бросила на меня беглый взгляд, потом опустила руки и принялась громко рассказывать про то, как дядюшка Травникар собрал бригаду рабочих помогать особо нуждающимся в самых неотложных делах.

Мы направились к скале, возвышавшейся за домом. День клонился к вечеру. Долина уже лежала в тени. Горы, правда, тянулись к свету, но были слишком низкими, чтобы дотянуться до него. Только Крн еще горел в лучах солнца.

На уступе я растянулся на молодой травке. Провел по ней рукой и почувствовал, что она влажная. Сжав кулак, постучал по земле. На сердце становилось все спокойнее. Я чувствовал под собой надежную и твердую родную землю; все, о чем рассказывала мне тетя, отступило и растворилось в приближающихся сумерках. Долина обняла меня; я снова был дома.

— Как прекрасны наши толминские ущелья! — невольно вырвалось у меня. — Есть в них что-то сильное, притягивающее.

— Ты так считаешь? — живо откликнулась тетя, обернулась и так посмотрела на меня, словно я высказал ее мысли или чувства.

Сказал же я это для самого себя. По сути, я думал вслух и мне было неприятно, что тетя отозвалась на мои слова. Мне не всегда нравится, когда люди заглядывают в мое сердце. Очевидно, я взглянул на тетю скорее с неудовольствием, чем удивленно; она поняла это, поэтому отвернулась и стала рассматривать долину.

— Видишь ли, — сказал я, — тебе этого не понять. Скорее всего, не понять, — тут же исправил себя я, не желая обидеть тетю. — Когда ты дома, у тебя под ногами надежная земля и ты даже не представляешь, как может швырять судьба человека на чужбине. Усталым шагом ты балансируешь по тротуару, а под ним — глухой грохот. Тебе кажется, ты идешь по льдине, по тонкому и хрупкому льду, и внизу нет никакого дна, ничего надежного, ничего твердого: ни камня, ни земли, только впадина, пустота, бездонная пропасть, в которую ты вот-вот провалишься. А в сердце у тебя бушует, разрывая его, жуткое ощущение заброшенности: ты оторван от всего живого. Море живых людей, все куда-то спешат; неукротимые мечты гонят их за счастьем. А тебя даже мечты покинули, мечты — самая упрямая и самая верная вещь на свете. В этой толпе людей нет ни глаз, которые бы тебя искали, ни сердца, которое бы тосковало по тебе и билось для тебя, ни рук, которые тебя ждут, нет даже человека, который бы тебя ненавидел, обругал или по крайней мере смерил тебя презрительным взглядом. Славно тяжелое и неудобное бремя несешь ты самого себя по улице — и кажется, что люди показывают на тебя пальцем: вот человек, который не нужен ни одной живой душе. Да что тут говорить…

— Вот именно, что тут говорить, — поддержала тетя. — Ведь я это знаю. И тогда ты говоришь себе или хотя бы думаешь: пора домой.

— Откуда ты это знаешь? — спросил я слишком поспешно или, вероятно, слишком резко.

— А почему бы мне этого не знать? — с обидой спросила тетя. — Конечно, что может знать такая женщина, как я? — добавила она после недолгого молчания. — И все-таки и она кое-что знает… или чувствует. — Она снова помолчала. Когда заговорила, в ее голосе не было и капли обиды: — Видишь ли, именно на этом уступе мы сидели, когда… как бы это сказать… ну, когда мы почувствовали, что такое родина. Это было еще до капитуляции Италии. За рекой по дороге мчались воинские машины. «Смотри, — сказал Обрекар, — смотри, как несутся. А от своего поражения им не убежать. Еще немного — и их в порошок сотрут!» Потом махнул рукой и мы замолчали. Случается иногда такое: сидят люди и молчат. Обычно в таком случае у всех в голове сидит одна и та же мысль. Мы долго молчали. Первым заговорил Обрекар. «Разве наша земля не прекрасна?» — сказал он. Мы посмотрели на него с удивлением, потому что думали о том же, когда молча смотрели на долину, на Бачский хребет, на Чернозем и на Крн… У меня было такое странное чувство, как будто меня что-то сжало здесь, в груди, — и тетя судорожно схватилась костлявой рукой за передник возле сердца. — Должно быть, сказала я себе, это и есть та родина, о которой красиво пишут поэты и писатели. Ведь когда я читала о родине, у меня так же сжималось сердце, хотя, по правде говоря, я думала, это только так пишут, как пишут о разных красивых вещах, а на самом деле родины нигде нет… Верно, я много слушала проповедей о родине. Только я сейчас знаю, что люди, которые читали эти проповеди, очень похожи на Модрияна, тот стоял посреди своего луга и объяснял Козекару, как прекрасна земля. Козекар долго думал, потом покачал головой, ухватился за бороденку, совсем вниз оттянув губу, и рассудительно сказал: «Твоя земля и правда прекрасна». И ушел с рюкзаком за плечами в горы, к своему наделу на обрывистых вырубках…

Я посмотрел на гору, на крутом склоне которой висела убогая усадьба Козекара. Весна этот скалистый склон посещала в последнюю очередь, и трава у Козекара еще не зазеленела.

— Да, — продолжала тетя, — вот когда родина, родина, знакомая по прекрасным книгам, открылась нам. Земля в самом деле была прекрасна. Для всех. И для Козекара тоже, — усмехнулась она. — Иначе бы он за нее не воевал.

— Прекрасна! — поспешил согласиться я и снова охватил взглядом всю долину, постепенно заполнявшуюся мраком.