Лоренс Стерн - Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена

— Лучшие сердца, Трим, всегда самые храбрые, — возразил дядя Тоби. — А первые трусы в нашем полку, с позволения вашей милости, были наибольшими подлецами. — Был у нас сержант Камбер и прапорщик…

— Мы поговорим о них, — сказал отец, — в другой раз.

Каким бы радостным и веселым был мир, с позволения ваших милостей, если б не этот безвыходный лабиринт долгов, забот, бед, нужды, горя, недовольства, уныния, больших приданых, плутовства и лжи.

Доктор Слоп, настоящий с — — — сын, как назвал его за это отец, — чтобы поднять себе цену, чуть не уложил меня в гроб — и наделал в десять тысяч раз больше шума по поводу оплошности Сузанны, чем она этого заслуживала; так что не прошло и недели, как уже все в доме повторяли, что бедный мальчик Шенди * * * * * * * * * * * * * начисто. — А Молва, которая любит все удваивать, — еще через три дня клялась и божилась, что видела это собственными глазами, — и весь свет, как водится, поверил ее показаниям — «что окошко в детской не только * * * * * * * * * * * но и * * * * * * * * * * * тоже».

Если бы свет можно было преследовать судом, как юридическое лицо, — отец возбудил бы против него дело за эту клевету и основательно его проучил бы; но напасть по этому поводу на отдельных лиц — — которые все без исключения, говоря о несчастье, самым искренним образом сокрушались, — значило жестоко оскорбить лучших своих друзей. — — А все-таки терпеть этот слух молча — было открытым его признанием, — по крайней мере, в мнении одной половины света; опять же поднять шум его опровержением — значило столь же прочно утвердить его в мнении другой половины света. —

— Попадал ли когда-нибудь бедняга сельский джентльмен в такое затруднительное положение? — сказал отец.

— Я бы его показывал публично, — отвечал дядя Тоби, — на рыночной площади.

— Это не произведет никакого действия, — сказал отец.

— Пусть свет говорит что хочет, — сказал отец, — а я надену на него штаны.

Есть тысяча решений, сэр, по делам церковным и государственным, так же как и по вопросам, мадам, более частного характера, — которые, хотя они с виду кажутся принятыми и вынесенными спешно, легкомысленно и опрометчиво, были тем не менее (и если бы вы или я могли проникнуть в зал заседания или поместиться за занавеской, мы бы в этом убедились) обдуманы, взвешены и соображены — обсуждены — разобраны по косточкам — изучены и исследованы со всех сторон с таким хладнокровием, что сама богиня хладнокровия (не берусь доказывать ее существование) не могла бы пожелать большего или сделать лучше.

К числу их принадлежало и решение моего отца одеть меня в штаны; хотя и принятое вдруг, — как бы в припадке раздражения, в пику всему свету, оно тем не менее уже с месяц назад подвергнуто было всестороннему обсуждению между ним и матерью, с разбором всех «за» и «против», на двух особых lits de justice [317], которые отец держал специально с этой целью. Природу этих постелей правосудия я разъясню в следующей главе; а в главе восемнадцатой вы пройдете со мною, мадам, за занавеску, только для того, чтобы послушать, каким образом отец с матерью обсуждали между собой вопрос о моих штанах, — отсюда вы без труда составите себе представление, как они обсуждали все вопросы меньшей важности.

У древних готов, первоначально обитавших (как утверждает ученый Клуверий [318]) в местности между Вислой и Одером, а потом вобравших в себя герулов, ругиев и некоторые другие вандальские народцы, — существовал мудрый обычай обсуждать всякий важный государственный вопрос дважды: один раз в пьяном, а другой раз в трезвом виде. — В пьяном — чтобы их постановления были достаточно энергичными, — в трезвом — чтобы они не лишены были благоразумия.

Мой отец, не пивший ничего, кроме воды, — весь извелся, ломая себе голову, как бы обратить этот обычай себе на пользу, ибо так поступал он со всем, что говорили или делали древние; только на седьмом году брака, после тысячи бесплодных экспериментов и проб, напал он на средство, отвечавшее его намерениям; — вот в чем оно состояло: когда в нашем семействе возникал какой-нибудь трудный и важный вопрос, решение которого требовало большой трезвости, а также большого воодушевления, — он назначал и отводил первую воскресную ночь месяца, а также непосредственно предшествующую субботнюю ночь на его обсуждение в постели с матерью. Благодаря этому, сэр, если вы примете в соображение * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *

Отец называл это в шутку своими постелями правосудия; — ибо из двух таких обсуждений, происходивших в двух различных душевных состояниях, обыкновенно получалось некоторое среднее решение, попадавшее в самую точку мудрости не хуже, чем если бы отец сто раз напился и протрезвел.

Не буду скрывать, что этот образ действий так же хорошо подходит для литературных дискуссий, как для военных или супружеских; но не каждый автор способен последовать примеру готов или вандалов, — а если и может, то не всегда это полезно для здоровья; что же касается подражания примеру отца, — то, боюсь, не всегда это душеспасительно.

Мой метод таков: — — —

В случае деликатных и щекотливых обсуждений — (а таких в моей книге, небу известно, слишком даже много), — когда я вижу, что шагу мне не ступить, не подвергаясь опасности навлечь на себя неудовольствие или их милостей или их преподобий, — я пишу одну половину на сытый желудок, — а другую натощак, — — или пишу все целиком на сытый желудок, — а исправляю натощак, — — или пишу натощак, — — а исправляю на сытый желудок, — ведь все это сводится к одному и тому же. — — Таким образом, меньше уклоняясь от образа действий моего отца, чем он уклонялся от образа действий готов, — — я чувствую себя вровень с ним на его первой постели правосудия — и ничуть ему не уступающим на второй. — — Эти различные и почти несовместимые действия одинаково проистекают из мудрого и чудесного механизма природы, — за который — честь ей и слава. — — Все, что мы можем делать, это вращать и направлять машину к совершенствованию и лучшей фабрикации наук и искусств. — — —

И вот, когда я пишу на сытый желудок, — я пишу так, как будто мне до конца жизни не придется больше писать натощак; — — иными словами, я пишу, ни о чем на свете не заботясь и никого на свете не страшась. — — Я не считаю своих шрамов, — и воображение мое не забирается в темные подворотни и глухие закоулки, упреждая грозящие посыпаться на меня удары. — Словом, перо мое движется, как ему вздумается, и я пишу от полноты сердца в такой же степени, как и от полноты желудка. —

Но когда, с позволения ваших милостей, я сочиняю натощак, это совсем другая история. — — Тогда я оказываю свету всяческое внимание и всяческое почтение — и (пока это продолжается) бываю вооружен не хуже любого из вас той добродетелью второго сорта, которую называют осмотрительностью. — — Таким образом, между постом и объедением я легкомысленно пишу безобидную, бестолковую, веселую шендианскую книгу, которая будет благотворна для ваших сердец. — — —