Адальберт Штифтер - Бабье лето

В очень ясные дни, когда солнце заливало комнаты, я работал в стеклянном домике над зарисовками обшивки пилястров для моего гостеприимца. Я старался зарисовать их как можно лучше, чтобы угодить или даже доставить удовольствие человеку, которому был стольким обязан и которого так уважал. Я хотел сначала набросать рисунки, а по ним уже написать картины маслом. Рисунки я сделал на светло-коричневой бумаге, сгустил тени черным, передал световые пятна более светлым коричневым цветом, а самые яркие блики — белым. Изготовив таким способом рисунки и путем всяческих сравнений и измерений убедившись, что они во всех соответствиях правильны, я приложил к ним масштаб, в каком они выполнены. Затем приступил к изготовлению картин. Они были немного меньших размеров, чем наброски, но точно повторяли все их пропорции. Писал я всегда в одни и те же предполуденные часы, чтобы вполне верно передать отблески, световые пятна и тени, а также общую цветовую гамму. В отношении красок тут подтвердился мой прежний опыт. На покрытые пленкой лака резные изделия окружающие предметы оказывали определенное влияние: мечи, боевые палицы, темно-красные драпировки, плоскости стен, пола, оконные занавески и потолок отражаются в них какими-то удлиненными, нечеткими контурами. Вскоре я заметил, что если все это передавать красками, то изображаемые предметы хоть и выигрывают в богатстве и прелести, но утрачивают понятность, коль скоро не написана заодно и сама комната со всем своим содержимым, что дало бы необходимое объяснение. Поскольку сделать это я не мог, да и не ставил себе такой цели, я убрал из комнаты все случайное и броское и писал резные панели такими, какими они представали мне в оставшемся окружении, чтобы, с одной стороны, быть правдивым, а с другой — опусти я все и всяческие воздействия окружения — не заменять их чем-то просто неуместным, не отнимать у своего предмета жизнь, ибо, будучи отрешен от всякого окружения, он лишился бы места для своего бытия, а значит, и бытия вообще. Каков истинный здешний цвет резных панелей, определится само собой всей совокупностью и будет явствовать из нее. Я не жалел труда, стараясь выполнить эту работу с той точностью, какая только была возможна при моих силах и знаниях. Я подбирал краски до тех пор, я до тех пор искал надлежащего оттенка и нужного блеска, пока картина, поставленная рядом с предметом, не делалась неотличимой от него издали. Рисунок картины не мог быть неверен, потому что он точно воспроизводил первоначальный набросок, который я составил по математическим правилам. Сочтя свою работу законченной, я показал ее отцу, и тот, за исключением отмеченных им маленьких недочетов, одобрил ее. Недочеты я, к его удовольствию, устранил. Затем все было уложено в удобные ящики и приготовлено к перевозке.

Шли уже чуть ли не предвесенние дни, а я только еще кончал этот труд. Объяснялось это главным образом тем, что более поздними, более светлыми днями зимы я мог пользоваться больше, чем более ранними, хмурыми.

Весной я снова отправился в путь.

Сначала я навестил моего гостеприимца, я привез ему ящики с зарисовками панелей и вручил ему и набросок, и картину резных украшений. Он вызвал Ойстаха в комнату, где все это было разложено. Оба очень благоприятно отозвались об этой работе, благоприятнее, чем о любой другой, какую я им когда-либо показывал. Меня это очень радовало. Ойстах сказал, что очень хорошо различимы подлинные краски и те, что возникли от посторонних воздействий, причем по последним можно догадываться о характере окружающих предметов. Они поставили картину в нужном отдалении и одобрительно ее рассматривали. Особенно признательно говорил Ойстах о правильности и полезности наброска.

После короткого посещения дома роз я отправился в ельники, но и там пробыл недолго и углубился в горы, чтобы найти опорное место для новых своих работ. Найдя таковое, я направился в Лаутерскую долину, а там в трактир «У кленов», чтобы подрядить Каспара и других своих прошлогодних помощников и на нынешний год. Когда подряд, к взаимному, полагаю, удовлетворению, состоялся, я задержался в трактире еще на несколько дней, отчасти для того, чтобы мои люди могли подготовиться к отъезду, отчасти же для того, чтобы, воспользовавшись случаем, опять насладиться полюбившимся мне домом, полюбившейся долиной и ее окрестностями. Я не раз ходил в Ротмоор, чтобы посмотреть там, что происходит с изделиями из мрамора. Мне показалось, что за год дело сильно продвинулось. Я договорился там также о работах, которые можно было бы для меня сделать, если бы я нашел нужный для этого мрамор. Попытки напасть на след дополнений к отцовским панелям, купленным мною в этих местах, оказались и нынче, как прежде, напрасными.

В Лаутерской долине случилось одно событие, очень меня взбодрившее. Объявился мой учитель игры на цитре, который на какое-то время совсем пропал без вести. Он выразил большую радость по поводу нашей встречи и сказал, что хочет последовать за мною в Карграт, то есть в чашу хребта, теперешнее опорное место моих работ, деревушку на травянистых, без деревьев и без кустов, холмах, почти у вечного льда, с бедными жителями и еще, может быть, более бедным, скромным священником. Мой знакомец сказал, что будет за плату выполнять работы, которые я ему поручу, а в свободное время мы будем играть на цитре. У него еще не было ученика, упражнения с которым доставляли бы ему столько радости. Я решил рискнуть, и мы договорились о взаимных условиях.

Когда все было готово, мы отправились из трактира «У кленов» в Карграт. Я шел со своими людьми глухими, быстрее ведущими к цели горными тропами. Только один раз наш путь проходил по отрезку торной дороги, и там я нанял две легких повозки. В Карграте я нашел маленькую комнатку. Для моих людей был приведен в порядок амбар, а для хранения моей утвари специально сколотили крохотный домик. Мы были теперь вблизи самых больших высот. В мое крошечное окошко глядели три снежные вершины Ступенчатых Голов, за ними высилась отвесная, довольно стройная, ослепительно белая игла острия Кара, а рядом, на Зимми, тянулись блестящие, как драгоценные камни, поля наста или льда. Очень острую башню деревенской церкви овевал резкий, почти жесткий горный воздух, спускавшийся на наши головы и лица, далеко за чашей лежали другие горы и гуще населенные края.

Игра моего вновь обретенного учителя меня действительно очень радовала. За время, что я не видел его, я почти забыл уже, как замечательно он играет. Все, что я с тех пор слышал, бледнело и меркло перед его игрой, к которой я должен применить выражение «дивное диво». Кажется, что этот музыкальный инструмент овладевает и завладевает им самим. Играя, он становится другим человеком, он проникает в собственные глубины и в глубины других людей, причем в добрые. На этих горных вершинах прекрасная его игра была, пожалуй, еще прекраснее, еще более трогательна и одинока.