Адальберт Штифтер - Бабье лето

— Вы знаете этот лес, — сказал он.

— Да, — ответил я, — я уже бывал в нем. Я зарисовал там самый большой бук, который когда-либо видел, собирал там растения и камни и осматривал скалы.

— Та полоса леса, где растут мощные буки, и еще большая часть того леса относятся к этому имению, — сказал мой гостеприимец. — Нам принадлежит и горка, дальше к лугу, с кривоствольными березками, которые на дрова не годятся, но дают материал для всяких поделок.

— Эту горку я тоже знаю, — сказал я, — там кончается гранит, из которого состоит вся северная часть нашего края, и начинается известняк, образующий наконец высокие горы на южной его границе.

— Да, эта горка — самая южная гранитная глыба, — сказал мой провожатый, — она образует и перекаты в реках. Несмотря на дымку, мы видим кое-где контур гранита.

Вон Кламшпитце, — добавил он, — где еще есть гранит, правее Гаисбюль, затем видны еще Ассер, Лозен и, наконец, Грумхаут.

Со всем этим я согласился.

Между тем приближался вечер, день шел на убыль.

Тучи на небе прямо-таки поражали меня.

Поднимаясь на холм к белому дому, чтобы найти пристанище, я ожидал, что вот-вот хлынет ливень, но прошло несколько часов, а дождя так и не было. Тучи на небе не шевелились. Их пелена в некоторых местах совсем потемнела, и там то выше, то ниже вспыхивали молнии. За ними спокойными тяжелыми раскатами следовал гром: но в пелене туч не видно было никаких грозовых сгустков, и дождь даже не собирался идти.

Наконец я сказал своему соседу, указав на работников, косивших сено в низине, где находились службы:

— Они, кажется, не ждут ни грозы, ни обычного за ней дождя, они косят траву, которую то ли вымочит сильный дождь ночью, то ли высушит завтра и превратит в сено жаркое солнце.

— Они думать не думают о погоде, — сказал мой провожатый, — и косят сено только потому, что я так распорядился.

Это были единственные слова, сказанные им о погоде. Повода для других высказываний я и не дал ему.

Посидев, мы не пошли дальше; когда мы поднялись, мой провожатый повернул в сторону дома. Мы пошли той же дорогой обратно.

Гром гремел даже громче, раздаваясь то там, то тут. Когда мы вошли в сад, когда мой провожатый запер за нами калитку и когда мы стали спускаться от большой вишни вниз, он сказал мне:

— Позвольте мне позвать мальчика и кое-что приказать ему.

Я тотчас согласился, и он крикнул куда-то в кусты:

— Густав!

Мальчик, которого я видел, когда мы поднимались, вышел из кустов почти там же, где и появился в тот раз. Поскольку теперь он стоял перед нами дольше, я смог хорошенько его разглядеть. Лицо его показалось мне очень розовым и красивым, особенно располагали к себе большие черные глаза под каштановыми кудрями, замеченными мною и раньше.

— Густав, — сказал мой провожатый, — если ты хочешь побыть еще за своим столом или вообще где-либо в саду, то помни, что я сказал тебе о грозе. Поскольку тучами покрыто все небо, неизвестно, ударит ли вообще в землю молния и где именно. Поэтому не задерживайся под высокими деревьями. А находиться здесь можешь сколько угодно. Этот господин останется сегодня у нас, и к ужину приходи в столовую.

— Хорошо, — сказал мальчик и, поклонившись, ушел по песчаной дорожке в кусты.

— Этот мальчик — мой приемный сын, — сказал хозяин, — он привык в эти часы гулять со мной, потому он и поднялся к нам из-за своего рабочего стола, ища меня, когда мы сидели у вишни. Но, увидев со мной незнакомого человека, он вернулся на свое место.

Привыкши к простому, последовательному словоупотреблению, я сейчас снова отметил, что, говоря о своих полях, мой провожатый употреблял слово «наши», а ведь если бы он подразумевал и свою супругу, ему и теперь пристало бы употребить слово «наш».

Спустившись с лужайки в сад, мы пошли по нему другой, чем когда поднимались, дорожкой.

На этой дорожке я увидел, что хозяин сада выращивал в нем и виноградные лозы, хотя здешняя земля для этого растения не вполне подходила. Было возведено несколько специальных темных стенок, по которым вились вверх направляемые деревянными решетками лозы. Другие стенки служили заслонами от ветров. Только в полдень эти места бывали открыты. Так и тепло накапливалось, и лозы были защищены. Выращивал он на той же лужайке и персики, судя по листьям, очень благородных сортов.

Мы проходили здесь мимо высоких лип, и вблизи от них я заметил улей.

От теплицы я на обратном пути увидел только, надо полагать, продольную стену, никаких подробностей я разглядеть не мог, потому что мой провожатый не свернул к ней. Просить об этом особо не хотелось: я предполагал, что он поведет меня к своей семье.

Когда мы подошли к дому, он провел меня через общий вход по обыкновенной каменной лестнице на второй этаж и пошел вместе со мной по коридору со множеством дверей. Отперев одну из них ключом, который был у него уже наготове, он сказал:

— Это ваша комната на то время, что вы пробудете в нашем доме. Вы можете сейчас остаться в ней или покинуть ее, как вам угодно. Только в восемь часов вы должны снова быть здесь, в это время вас отведут ужинать. Теперь я должен оставить вас. В гостиной вы читали сегодня «Путешествия» Гумбольдта. Я велел отнести эту книгу в вашу комнату. Если вам нужна сейчас или на вечер еще какая-либо книга, назовите ее, чтобы я посмотрел, есть ли она в моем собрании.

Я отказался от этого предложения, сказав, что доволен и тем, что есть, а если захочу заняться другими сочинениями, кроме Гумбольдта, то в сумке у меня кое-что найдется, чтобы пописать карандашом или просмотреть и поправить написанное ранее, чем я во время своих странствий часто занимаюсь по вечерам.

После этих слов он удалился, а я вошел в комнату.

Я окинул ее одним взглядом. То была обычная комната для гостей, какие имеются в каждом большом сельском доме, где порой приходится предоставлять кров посетителям. Мебель здесь была не новая и не в том вкусе, который тогда господствовал, а разных времен, однако довольно приятного вида. Кресла и кровать были обтянуты тисненой кожей, что тогда уже редко встречалось. Приятное дополнение, не частое в таких комнатах, составляли старинные часы с маятником на ходу. Мои сумка и палка, как и сказал хозяин, уже лежали здесь.

Я сел, взял вскоре свою сумку, открыл ее и стал листать вынутые оттуда бумаги и делать заметки в них.

Наконец стемнело, я встал, подошел к одному из двух открытых окон, высунулся и огляделся. Передо мной были снова хлеба на плавно спускающемся холме. Утром этого дня, покинув свой ночлег, я тоже видел вокруг себя хлеба; но те ходили веселыми волнами, а эти стояли недвижно, нестройным полчищем копий. Перед домом была песчаная площадка, которую я уже видел, когда пришел, и где уже побывал. Мои окна выходили, стало быть, на сторону стены с розами. Из сада еще доносился слабый щебет птиц, и благоухание тысяч роз поднималось ко мне жертвенным воскурением.