Адальберт Штифтер - Бабье лето

Горы вовсе не возникли, возразил один, а существовали с сотворения мира.

— Они тоже растут, — сказал другой, — каждый камень, каждая гора растет, как прочие создания. Только, — прибавил он плутовато, — они растут не так быстро, как плесень.

Так спорили они об этом предмете долго и часто, и так обсуждали мы наши труды. От одного лишь прикосновения к природе гор и частого ее созерцания они постепенно приобретали все новые и все более верные знания и часто смеялись над прежними своими ошибочными взглядами и суждениями.

Дневник, который я для порядка вел, разрастался, листки умножались, позволяя надеяться, что материал удастся объять и привести в систему, когда придут зимние или вообще досужие дни.

По воскресеньям и в другое время, когда работа была менее спешной, выдавалась возможность приятно развлечься и подкрепить силы отдыхом.

Однажды мы нашли кусок мрамора, о котором я подумал, что такого у моего гостеприимца в доме как раз и нет. Цвет его был нежной, приятной смесью чистейшего белого, розового и палевого. Порода эта редкостная, и тут она представала в таком большом куске, в каком я никогда еще не видел ее. Я решил подарить этот мрамор своему гостеприимцу. Я попытался приобрести право собственности на нашу находку, и когда мне это удалось, приступил к извлечению цельной части глыбы, чтобы обтесать ее и придать ей какую-то подходящую форму. Оказалось, что из этого материала можно изготовить прекрасную доску для стола. Лучшие из обломков я взял с собой, чтобы сделать из них разные подарки на память. Из одного удалось вытесать плиту, которую вылощили так, чтобы рисунок и цвет мрамора были видны моему гостеприимцу как нельзя лучше.

В таких делах и прошло какое-то время, когда в долинах стали появляться маленькие почки роз, и даже на боярышнике, росшем в полевых оградах или у скал в горах, шарики превращались в тот красивый, но простой цветок, от которого произошли наши розы. Поэтому я решил начать путешествие к дому роз. Никогда я, пожалуй, не готовился к возвращению домой после долгого лета с таким удовольствием, с каким сейчас, хорошенько поработав, собирался погостить в доме роз, чтобы приятно провести время на лоне природы.

Поднявшись в один прекрасный день к дому, я застал розы хоть и не в цвету, но в таком изобилии почек, что со дня на день можно было ждать богатого цветения.

— Как все изменилось, — сказал я хозяину, поздоровавшись с ним, — когда я весной уходил, все было еще голо, а теперь все одето листьями, все цветет и благоухает почти с такой же силой, как в прошлом году в ту пору, когда я впервые поднялся в этот дом.

— Да, — отвечал он, — мы как богач, который не может сосчитать свои сокровища. Весной каждую травинку, которая осмеливается вылезти из земли среди первых, знаешь в лицо и внимательно следишь за ее ростом, пока их не станет столько, что уже не смотришь на них, не думаешь о том, с каким трудом они пробились, косишь их на сено и не обращаешь никакого внимания на то, что они появились на свет лишь в этом году, и ведешь себя так, словно они тут растут испокон веков.

Мне устроили особое жилье и поселили меня в нем. Это были две комнаты в начале коридора комнат для гостей, превращенные с помощью новопрорубленной двери в единую квартиру. Одна комната была весьма велика и первоначально предназначалась для нескольких человек сразу. Теперь она была освобождена, по стенам ее стояли столы и поставцы, а в середине поставили длинный стол, чтобы я мог разложить на нем свои находки, буде я принесу их с гор. Вторая комната была меньше, в ней устроили спальню и гостиную. Старик вручил мне ключи от этой квартиры. В легкой каменной постройке, находившейся недалеко за столярной мастерской у западной границы сада и служившей в прежние времена для работы каменотесов, мне указали помещение, которое тоже освободили, где я мог пока, до того как займусь ими, сложить собранные мною коллекции. Если мне понадобится больше места, можно будет освободить его еще больше, поскольку работы с камнем почти кончились и редко теперь что-нибудь пилят, гранят или лощат. Я был настолько тронут таким вниманием, что не сумел даже как следует поблагодарить. Я не понимал, какие у меня могут быть заслуги перед хозяином или перед его окружением, чтобы так заботиться обо мне. Одно успокаивало меня: по этим хлопотам я видел, что гость я желанный, иначе никому и в голову не пришло бы так хлопотать. Сознание этого делало мое пребывание здесь гораздо более вольготным. Наконец я выразил свою благодарность, которую с удовольствием приняли.

Сложив в своей квартире дорожные вещи и покончив с первыми общими разговорами, я пожелал обойти и обозреть сад. Я вышел через боковую дверь дома, и когда я оказался в огороженном здесь дворике, ко мне подошла здешняя собака и завиляла хвостом. Увидев, что старый Гилан узнал меня, я обрадовался как ребенок, почувствовав, что я здесь не чужой, а как бы член семейства.

На следующий день после моего прихода прибыла повозка с моей кладью и мраморной плитой. Покончив с разгрузкой, я передал плиту моему гостеприимцу со словами, что это ему подарок на память из гор. Одновременно я вручил ему маленький, отшлифованный камень, лучше показывавший природу этого мрамора. И камень, и затем плиту он рассмотрел очень внимательно. Потом он сказал:

— Этот мрамор необыкновенно красив, такого в моей коллекции нет, и плита тоже, кажется, цельная, без трещин, так что ее можно будет хорошенько отшлифовать, я очень рад этому приобретению и очень благодарен вам за него. Однако в моем доме, как его составная часть, оно не может быть употреблено, потому что там место только таким предметам, которые я собрал сам, и потому что этот способ коллекционирования и приходования доставляет мне такую радость, что я и в будущем не отступлю от этого правила. Но, разумеется, из этого мрамора будет сделано что-то достойное его, я надеюсь, что и вам это понравится, и желаю, чтобы его употребление доставило радость вам и мне.

Я и так ожидал чего-то подобного и успокоился.

Мрамор был отнесен в легкую каменную постройку, где ему и предстояло лежать, пока им не распорядятся. Прочие же мои вещи я велел отнести в свою квартиру.

Летом я всегда бывал очень легко одет, ходил в полотне, суровом или в полоску. Голову покрывала обычно легкая соломенная шляпа. Чтобы здесь не выделяться и меньше отличаться от носивших простую одежду обитателей дома, я достал несколько такого рода костюмов вместе с соломенной шляпой из чемодана, переоделся в один из них и сложил свой дорожный костюм для будущего путешествия.

Мой гостеприимец отчасти ввел в своих владениях довольно своеобразную одежду, отчасти люди сами переняли ее. Служанки были одеты в национальный костюм, только в тех случаях, если таковой, как то бывало в наших горах, кому-то не нравился или не шел, его под влиянием хозяина дома смягчали или дополняли какими-нибудь мелочами, казавшимися мне красивыми. Сначала эти дополнения встречали сопротивление, но поскольку дарил их старик, а его обижать не хотели, их принимали, а потом уж они вызывали у окрестных жительниц зависть и перенимались. Прислуживавшие в доме, работавшие на хуторе или занятые в саду мужчины носили крашеное полотно, только не такое темное, как то принято у нас в горах. Курток или каких-либо иных разновидностей пиджака они летом не носили, а ходили в одних безрукавках со свободно повязанным вокруг шеи платком. Некоторые, как и хозяин дома, ходили без головного убора, другие носили обычные соломенные шляпы. Ойстах, казалось, никому не подражал в одежде, а выбирал ее сам. Он тоже носил полосатое полотно, большей частью ржаво-коричневое с серым или белым. Но полоски были толщиной с ладонь, или вся материя была только двух цветов, наполовину коричневая, наполовину белая. На голове у него была то соломенная шляпа, то ничего не было. Его работники ходили в сходных костюмах, на которых редко можно было увидеть пятнышко, потому что перед работой они надевали большие зеленые фартуки. Среди всех этих людей выделялись садовник и садовница, неизменно ходившие в белоснежном.