Адальберт Штифтер - Бабье лето

Я показал хозяину и Ойстаху свою зарисовку, сделанную со статуи в нише стены. Они порадовались, что я внимателен к таким вещам, и сказали, что такая же картинка есть и среди их рисунков, только сейчас она в числе многих других листов не дома.

Я осматривал теперь все, что казалось мне в прошлом году в это же время года примечательным в саду и в поле. Листья деревьев, листья капусты и других растений не были изъедены гусеницами, причем не только в саду, но и в ближайшей, да и в отдаленной округе. На это обстоятельство я обратил особое внимание еще на пути сюда. Тем не менее сад не был лишен такого прекрасного украшения, как бабочки: во-первых, не могли же птицы склевать всех гусениц до единой, а во-вторых, эти прекрасные живые цветки то заносил в наш сад ветер, то они сами залетали сюда во время своих странствий, порою весьма дальних. Пение птиц снова, как и в прошлом году, показалось мне каким-то необыкновенным, оно было как-то особенно мелодично. Оттого, что птицы находятся в разном отдалении и звуки поэтому долетают до уха с неодинаковой силой, оттого, что птицы иногда прерывают пение из-за всяких своих дел — то им нужно схватить пищу, то последить за птенцом, — возникает прелестная мелодия, словно в лесу, тогда как в клетках, рядом друг с другом, лучшие певчие птицы создают только шум и гам. А поскольку в саду они все-таки ближе, чем в лесу, мелодия усиливается, тогда как в лесу она звучит слабо и одиноко. Я видел гнезда, навещал их и узнавал повадки этих существ.

Я устроился в своих комнатах, достал привезенные книги и бумаги, чтобы читать, зарисовывать и классифицировать. Разложил я также на большом столе и по полкам у стен разные мелкие предметы, привезенные с собой для работы, в частности окаменелости и прочие реликты. Густав часто приходил ко мне, его занимали эти вещи, я многое объяснял ему, и мой гостеприимец, бывал явно доволен, когда я то с книгой в руке, под тенистыми липами сада, то без книги, во время больших прогулок — ибо старик все еще очень любил движение, — говорил с Густавом о своей науке. Он в свою очередь рассказывал мне о своих науках, и я приветливо слушал его, хоть он и излагал вещи, которые я уже знал лучше. В часы, когда я ничем не занимался и был один, я бродил в полях, навещал столярную мастерскую, теплицу и кактусы.

Хлеба, колыхавшиеся вокруг этой усадьбы в прошлом году, колыхались и в нынешнем, становясь с каждым днем красивее, гуще и благодатнее, сад наливался листвой и плодами, пение птиц становилось мне все приятнее и, казалось, все больше наполняло ветви, эти пугливые создания признали меня, принимали от меня пищу и перестали меня бояться. Постепенно я перезнакомился и со всеми слугами, я узнал их имена, они были со мною приветливы, и думаю, что они были так добры потому, что видели, как доброжелателен ко мне их хозяин. Розы развивались прекрасно, тысячи готовы были вот-вот распуститься. Я помогал ухаживать за этими цветами и присутствовал при смотре и проверке работ, связанных с розами. Ходил я смотреть и другие работы, например, в лугах и в лесу, где сейчас распиливали сваленные зимою стволы или готовили их для строительных или столярных работ. Я часто нес свою соломенною шляпу в руке, когда рядом шли с непокрытыми головами старик и Густав, и не мог не признать, что воздух гораздо приятнее продувает волосы, когда голова не закрыта от него шляпой, и что кудри защищают голову от жары не хуже, чем шляпа.

Однажды, сидя у себя в комнате, я услышал, как к дому подъезжает карета. Не знаю, почему я спустился посмотреть на нее. Когда я подошел к ограде, карета уже стояла за ней. Запряженная двумя гнедыми лошадьми, с еще сидевшим на облучке кучером, она, видимо, только что остановилась. Перед дверцей кареты, спиною ко мне, стоял мой гостеприимец, рядом с ним Густав, а рядом с Густавом Катарина и две служанки. Карета еще не открылась, это был застекленный экипаж с задернутыми внутри зелеными шелковыми занавесками. Через мгновение после моего прихода мой гостеприимец отворил дверцу. Он вывел из кареты какую-то женщину. На шляпе у нее была вуаль, но она откинула вуаль и показала нам свое лицо. Это была старая женщина. Как только я увидел ее, мне сразу вспомнилось услышанное однажды от моего гостеприимца сравнение стареющих женщин с отцветающими розами.

«Они похожи на эти увядающие розы. Когда лицо у них уже в морщинах, сквозь морщины еще виден прекрасный, приятный цвет кожи», — сказал он, и так оно и было у этой женщины. Множество морщинок покрывал такой мягкий, такой нежный румянец, что ее нельзя было не полюбить, и она поистине была розой этого дома, которая и отцветая остается прекраснее других роз, хотя те еще в полном цвету. У нее были очень большие черные глаза, из-под шляпы ее выбивались две очень тонкие серебряные пряди волос, а рот у нее был очень красивый и милый. Она сошла с подножки и сказала:

— Здравствуй, Густав!

Тут старик склонился к ней, она склонила к нему голову, и они обменялись приветственными поцелуями.

Затем из кареты вышла другая женщина. У нее на шляпе тоже была вуаль, и она тоже откинула ее назад. У этой были каштановые локоны, лицо гладкое и тонкое, она была еще девушка. У нее были такие же большие черные глаза, прелестный и несказанно добрый рот, она показалась мне невероятно красивой. Ничего больше подумать я не успел, спохватившись, что вопреки всяким приличиям стою за оградой и глазею на приехавших, а встречающие обращены ко мне спиной и не подозревают о моем присутствии. Я обогнул угол дома и вернулся в свою комнату.

По услышанным вскоре шагам и голосам я понял, что все общество проходит мимо моей комнаты по коридору, вероятно, в прекрасные покои на восточной стороне дома.

Что потом произошло у кареты, вышло ли из нее еще какое-либо лицо или два лица, я не знал, ибо даже в окно теперь не хотел выглядывать. Но что из нее выгрузили и пронесли в дом вещи, я мог заключить по голосам и возгласам челяди. Услышал я также, как и карета отъехала наконец, ее, наверное, отправили на хутор.

Я все еще сидел в глубине комнаты. Я не подходил к окну, не выходил в сад и вообще не покидал комнаты, хотя довольно долгое время все было тихо и спокойно. Я пытался читать или писать, но ничего из этого не получалось. Наконец, когда прошло уже, может быть, несколько часов, вошла Катарина и сказала, что хозяин просит меня пожаловать в столовую, меня там ждут.

Я спустился.

Войдя, я увидел, что мой гостеприимец сидит за столом в кресле, а рядом с ним сидит Густав. С противоположной стороны сидела приехавшая женщина. Ее кресло было немного повернуто от стола к двери, через которую я вошел. За нею, чуть боком к ней, сидела девушка.

Они были одеты теперь совсем не так, как когда выходили из кареты. Вместо городских шляп, которые тогда были на них, голову им покрывали теперь соломенные шляпы с не очень широкими, дававшими как раз достаточно тени полями, остальная одежда была из простых, светлых, неярких материй, без каких-либо особых украшений, и в покрое тоже не было ничего броского, ни показной сельскости, ни чрезмерной городской строгости.