Адальберт Штифтер - Бабье лето

На север от нашей чудесной реки, делящей страну на северную и южную части, высится плоскогорье, тянущееся на много миль по северному берегу. На юг от реки есть сравнительно ровная, очень плодородная местность шириной от шести до восьми миль, которую замыкает гряда Альп. До сих пор я предпочитал ходить только в Альпы, в северное плоскогорье я заглянул один-единственный раз и обошел лишь маленький его уголок. Теперь я собирался со своим гостеприимцем проехать во внутреннюю его часть, ибо церковь, составлявшая цель нашей поездки, находится ближе к северной, чем к южной границе плоскогорья. В сопровождении Ойстаха мы поехали от берега реки уступчатыми подъемами и выехали на холмистую возвышенность. Мы то медленно поднимались в коляске к макушке какой-нибудь горы и ехали верхом, то снова спускались кругами с горы в долину, минуя порой какое-нибудь ущелье, то опять поднимались, то и дело меняя направление, и видели холмы, усадьбы и другие постройки с разных сторон. То мы озирали с какой-нибудь вершины простирающуюся к югу равнину с величественной цепью высокогорья, то спускались в теснину, где рядом с нашей коляской ничего не было, кроме какой-нибудь темной, развесистой сосны или мельницы. Порой, когда мы приближались к какому-нибудь предмету словно бы по равнине, в ней вдруг разверзалась пропасть, которую нам приходилось объезжать по спирали.

При первом посещении этого плоскогорья мне показалось, что тишина и безмолвие здесь глубже, чем в любых других, тоже тихих и безмолвных местах. Потом я об этом не думал. Теперь у меня возникло такое же ощущение. Немногочисленные крупные селения находятся в этом краю очень далеко друг от друга, дворы крестьян одиноко ютятся на холмах или в глубоком ущелье или на каком-нибудь неожиданном склоне. Кругом луга, поля, рощи и камень. Ручьи тихо текут в ущельях, а там, где они журчат, их журчанья не слышно, потому что дороги очень часто идут по высоким местам. Большой реки в этом краю нет, и, глядя на простершуюся к югу равнину и на высокогорье, видишь картину очень величественную, но тихую. В Альпах дороги проходят большей частью по узким долинам рек или лесных ручьев, разветвляться им некуда, движение стиснуто, и там много суеты, шума ветра и журчанья воды.

В этом краю сохранилось еще много драгоценных древностей, здесь жили когда-то богатые семьи, войны и смуты обходили этот край стороной.

Мы прибыли в небольшое селение Керберг. Оно находится в очень глухом углу и никакой важности не представляет. Никакой более или менее оживленной дороги здесь не проходит, есть только одна из тех проселочных дорог, что служат для обмена здешними изделиями и славно построены из хорошего местного камня и песка. Расположен, однако, поселок красиво, потому что постройки здесь довольно крупны и частью утопают в сумрачном лесу. И в этом-то селении находится церковь, ради которой мы приехали. За поселком, севернее, на горе стоит просторный замок, окруженный большими садами и рощами. В этом замке жил когда-то богатый и могущественный род. Кто-то и вздумал устроить и украсить церковь в этой глуши. Построил он ее в старонемецком стиле. У нее стрельчатые своды, стройные каменные колонны делят ее на три нефа, свет проникает через высокие окна с розетками, сводами и маленькими многоугольными стеклами. Главный алтарь вырезан из липового дерева, он, как дароносица, высится над местом священника и окружен пятью окнами. Прошло много времени. Основатель умер, в церкви можно увидеть доску с его мраморным горельефом. Пришли другие люди, церковь украсили еще более, расписали и покрасили каменные колонны и сложенные из вытесанных камней стены, заменили два боковых алтаря, первоначальный вид которых теперь никому не известен. Говорят, что дароносицу окружали когда-то красивые витражи, но они исчезли, и пять окон застеклили обыкновенными четырехугольными пластинами. Они и сейчас портят вид церкви. Новые хозяева замка не были так богаты и могущественны, у других времен были другие заботы, и так получилось, что резной главный алтарь загаживали птицы, мухи и всякие вредные насекомые, что его сушило солнце, беспрепятственно проникавшее внутрь через четырехугольные стекла, что из него выпадали части, которые потом произвольно и невпопад вставлялись опять, а руки, лица и одежды фигур истачивал червь.

В церковь привел нас Ойстах; стояло солнечное утро, кругом не было ни души, и мы подошли к резному изделию. Ойстах хорошо знал правила этого старинного искусства и его историю. Он рассказал о средней части алтаря, где на богато украшенных постаментах под богатыми консольными навесами стояли три цельные, выше человеческого роста фигуры. Это были фигуры святого Петра, святого Вольфганга — оба в епископском облачении — и святого Христофора, несущего на плече младенца Иисуса, который, по легенде, показался этому силачу-великану тяжелым, как земной шар, и истощил его силы, и это истощение выражено в фигуре святого. По обычаю наших предков кругом было еще множество мелких фигур. По бокам средней части было два, в затейливых рамах, крыла с рельефами, изображавшими благовещение, рождество, дары волхвов и успение Богородицы. Над средней частью высился ажурный фронтон, который, по мнению Ойстаха, неверно называют готическим, тогда как это стиль немецкого средневековья. В этом ажурном фронтоне было множество фигур. За боковыми крыльями с обеих сторон возвышались фигуры святого Флориана и святого Георгия в средневековых рыцарских доспехах. У ног святого Флориана было изображение горящего дома, а у ног святого Георгия — изображение змея. Ойстах утверждал, что, лишь глядя на эти изображения, понимаешь всю ничтожность подобных добавлений к старинным фигурам, ибо наши смыслившие в искусстве предки, конечно, не допустили бы такого несоответствия размеров. Не отклоняя мнения Ойстаха, мой гостеприимец сказал, что объяснить эту несоразмерность можно и тем, что через огромность фигур, по сравнению с которыми дом или змей так малы, хотели выразить их сверхъестественность.

Мой гостеприимец сказал, что, наверное, были времена не только более тонкого художественного вкуса, но и времена всеобщего, вплоть до простонародья, понимания искусства. Ведь откуда бы иначе взялись произведения искусства в такой глуши, как Керберг, как иначе появились бы они в еще меньших церквах и часовнях плоскогорья, которые часто одиноко стоят на каком-нибудь холме или торчат на какой-нибудь лесной горке, как иначе объяснить, что церковки, полевые часовенки, дорожные столбы, памятники старинных времен сделаны с таким мастерством. Ныне же упадок искусства захватил и высшие сословия, ведь мало того, что в церквах, на могилах и в священных местах выставляют на обозрение народу отвратительные изваяния, которые скорее убивают, чем будят благоговение, так еще к себе, в барский замок, часто тащат пустые и нищие духом поделки бессильной эпохи. Во время этих рассуждений на моего гостеприимца и на Ойстаха напала печаль, не совсем мне понятная.