Адальберт Штифтер - Бабье лето

После алтаря мы осмотрели и всю церковь, осмотрели статую ее основателя, осмотрели другие старинные надгробия и надписи. Тут оказалось, что в отличие от окон нефа в сводах пяти окон вокруг амвона не было каменных розеток, что вновь доказывало, что стекло из этих окон когда-то вынули, а каменные оправы убрали — то ли для лучшего расположения витражей, то ли просто чтобы удобнее было вставить четырехугольные стекла. Обогащенный новыми мыслями, я вышел из церкви со своими двумя провожатыми.

Обратно мы поехали другой дорогой, чтобы я мог увидеть и другие части этого края. Мы осмотрели еще несколько церквей и небольших построек, и Ойстах обещал мне, что дома покажет мне зарисовки того, что мы видели. По дороге мои спутники говорили также о предполагаемом времени, когда появилась церковь, составлявшая цель нашей поездки. Об этом времени они судили по архитектуре и по всяким украшениям. Они жалели только, что нельзя узнать об этом точнее из документов, поскольку в архив старого замка доступа не было.

В полдень следующего дня мы снова проехали по уступчатым склонам и поздно ночью добрались до дома роз.

Спустя несколько дней я напомнил садовнику о договоре насчет посещения Ингхейма. Он обрадовался моей внимательности, как он это назвал, и в один погожий день мы отправились в замок. Мы назвали причину своего прихода и были приняты с большой предупредительностью. Мы тут же направились в теплицу, и растение, к которому меня подвел садовник Симон, оказалось действительно очень красивым и крупным. Я не знал точно, как вообще развиваются эти растения и какой величины они способны достичь. Но более крупного я не видел нигде. Заметил я также, что в Ингхейме не очень-то его ценят: угол теплицы, где оно росло прямо в земле, был самым запущенным, он был завален подпорками для цветов, лыком, опавшими листьями и тому подобным и так заставлен подставками, на которых стояли другие растения, что они совсем заслоняли его. Правда, у самого потолка можно было увидеть зеленую руку этого растения, но туда я в первый свой приход не смотрел. Теперь мой провожатый узнал, что это сегeus peruvianus, и объяснил мне его признаки. Никаких других кактусов мы в Ингхейме не обнаружили. После всяких знаков внимания, явленных нам в замке, мы под вечер отправились восвояси, и я утешил своего старого провожатого, сказав, что, по-моему, будет нетрудно заполучить это растение в дом роз. Там оно дополнит и украсит коллекцию, а в Ингхейме оно прозябает в одиночестве. Желание моего гостеприимца, конечно, исполнят, а уж я постараюсь помочь этому делу.

Вскоре мы отправились в гости в Штерненхоф. На этот раз кроме Ойстаха поехал и Густав. Серых запрягли в большую коляску, чем та, на которой мы ездили в плоскогорье, и мы покатили по холму вниз. Стояло очень раннее утро, до восхода солнца было еще далеко. По главной дороге мы поехали в сторону Рорберга и наконец стали подниматься на взгорье у Алицкого леса. Когда лошади медленно взяли в гору, мой гостеприимец сказал:

— Возможно, что в прошлом году вы увидели на этом месте Матильду и Наталию. Когда они приехали ко мне к цветению роз и я рассказал им о вас, о вашем пребывании у меня и о вашем отбытии в утро их приезда, они сказали мне, что встретили на Алицком взгорье какого-то путника, похожего на того, кого я им описал.

Мне стало совершенно ясно, что две дамы, встреченные мною в то утро на этом месте, были действительно Матильда и Наталия. Теперь у меня перед глазами отчетливо возникли те же дорожные шляпы, что были на них и на этот раз, вспомнились также карета и гнедые лошади. Вот почему, стало быть, мне всегда казалось, что Наталию я уже видел однажды. Я ведь даже подумал тогда, что человеческое лицо — самый благородный предмет для искусства рисования, но как человек неловкий, лучше разбирающийся в тех своих впечатлениях, что не связаны с людьми, я не удержал этот образ в своем воображении. Я сказал своему гостеприимцу, что своим замечанием он оказал помощь моей памяти, что теперь я все отчетливо вспоминаю, что на этом подъеме мне встретились Матильда и Наталия и что, когда их карета медленно съезжала с горы, я посмотрел им вслед.

— Так я и подумал тогда, — ответил он.

Но подумал я и еще кое о чем, отчего покраснел. Значит, мой гостеприимец говорил обо мне с дамами и даже описал им меня. Значит, он отнесся ко мне с участием. Это меня обрадовало.

Когда мы взобрались на гору, мой гостеприимец велел остановиться у одного просвета в придорожных кустах, встал в коляске и попросил меня последовать его примеру. Он сказал, что с этого места можно оглядеть принадлежащий к Асперхофу участок Алицкого леса. Отмечая различия в окраске леса, вызванные смешением буков и елей, светом и тенью и другими особенностями, он указал мне пальцем границы этого поместья. Когда я это более или менее усвоил и тоже пальцем приблизительно указал ему те места леса, где я уже побывал, мы сели и поехали дальше.

Тогда я первый раз услышал из его уст название Асперхоф как обозначение его поместья.

Немного проехав, мы свернули с уходящего на восток главного шоссе на обычную соединяющую дорогу, на юг. Мы, стало быть, приближались к горам.

В полдень, чтобы подкрепиться и дать отдохнуть лошадям, об уходе за которыми мой гостеприимец очень заботился, мы на довольно долгое время остановились на уединенном постоялом дворе, и лишь вечером, уже в густых сумерках, мой гостеприимец показал мне очертания Штерненхофа. Я уже дважды бывал в этих местах, помнил даже в общем это здание и точно знал, что у подножия холма, на котором оно стоит, росли прекрасные клены. Но у меня никогда прежде не было причин о том задумываться.

Мы подъехали при свете звезд к знакомым кленам, миновали подворотню и остановились во дворе. В нем стояли четыре высоких дерева, по характерным очертаниям которых на фоне темного ночного неба я понял, что это клены. Посреди деревьев журчал фонтан. На шум вкатившейся в глухую подворотню коляски выбежали слуги со свечами, чтобы помочь нам выйти из нее. Затем во дворе появились и Матильда с Наталией, чтобы нас встретить. Они провели нас по лестнице в вестибюль, и оттуда нас развели по комнатам.

Моя комната представляла собой большое, уютное помещение, где уже горели на столе две свечи. Когда слуга закрыл за собой дверь, я положил на стол свою шляпу, а потом несколько раз быстро прошелся по комнате, чтобы немного размять затекшие от езды члены. Когда это в какой-то степени удалось, я подошел к одному из открытых окон, чтобы осмотреться. Но увидеть можно было немногое. Слишком поздняя была уже ночь, и свечи в комнате делали воздух за окном еще темнее. Увидел я только, что мои окна выходил и на вольный простор. Постепенно перед моими глазами вырисовались темные контуры стоявших у подножия холма кленов, затем выступили темные и бледные пятна, вероятно, чередование поля и леса, а больше ничего нельзя было различить, кроме блестевшего надо всем этим неба, освещенного бесчисленными звездами при полном отсутствии луны.