Винцас Миколайтис-Путинас - В тени алтарей

Глядя на временную столицу, Васарис посмеивался над собой: «Каково-то тебе здесь придется с твоими парижскими привычками, мятежными мыслями и еретическими стремлениями?..» Он приуныл, и серая, ноющая тоска закралась в его сердце.

Васарис знал, что это только первое впечатление, что Вильнюс захвачен польскими националистами, а Каунас достался нам таким от царской власти, знал, что в этих неприглядных домах кипит работа. Он понимал, что и ему самому надо включиться в нее, что не время предаваться апатии и дурному настроению. Все это он знал, но чувства не повинуются разуму.

К тому же он помнил, что вернулся на родину, не освободившись от тяжелого душевного гнета, который и был источником его пессимизма.

Но вот и гостиница «Рута». Васарис занял номер, распаковал самые необходимые вещи, привел себя в порядок и вышел осмотреть город. Впечатление оставалось все такое же тяжелое, гнетущее. Пустынные и мрачные переулки, мостовая в ухабах, закоптелые, грязные, облупленные домишки. Магазины были уже закрыты, двери и окна заставлены досками, задвинуты болтами и заперты на огромные висячие замки. Стемнело, но на улицах не было освещения, и заграничного жителя пугали скользящие вдоль стен тени. Только на Лайсвес аллее еще толпились прохожие и назойливо звучал разноязычный говор.

Васарис вернулся в гостиницу, лег в постель сомнительной чистоты и заснул в эту первую ночь тревожным сном.

Снилось ему, что он служит обедню в родном приходе, церковь полна народу, неподалеку от алтаря стоят и его родители. Он дошел до чтения евангелия, но позабыл, что надо делать дальше. Начал снова, но на этот раз забыл Confiteor [160] Исповедание (латинск.). и повторял только одни и те же слова: Меа maxima culpa, mea maxima culpa, mea maxima culpa. [161] Я величайший грешник, я величайший грешник, я величайший грешник (латинск.). Он видит, что мальчики-служки смеются над ним, а родители глядят испуганно и печально кивают головами.

Проснулся он точно с камнем на груди и услыхал, как где-то в костеле зазвонили к ранней обедне.

От этого сна у него весь день ныло сердце, словно в нем сидела заноза.

Вечером Васарис пошел к профессору Мяшкенасу. Не успел он переступить порог, как хозяин и депутат Стрипайтис бросились к нему навстречу с распростертыми объятиями:

— А, вот он, наконец, наш европеец! — закричал хозяин. — Ну идем, увидишься со старыми знакомыми. По сему случаю выпьем рюмочку-другую!

Но Стрипайтис отстранил профессора и сам горячо обнял и расцеловал гостя.

— Ну, брат, глазам своим не верю, прямо глазам своим не верю! — все повторял он. — Ой, как давно не виделись… Помнишь Калнинай? Ну и расфрантился ты — истый парижанин! Только кормили тебя, дьяволы, плохо, — прибавил он, вглядевшись в побледневшее лицо Васариса.

А Васарис с неменьшим удивлением оглядел бывшего калнинского викария и ответил:

— Да и ты сам, как я вижу, оевропеился! Еле узнаешь тебя!

Стрипайтис выглядел довольно неказисто в измятых брюках и тесном пиджачке, который едва на нем сходился; безвкусный галстук был повязан криво, волосы он по-прежнему стриг коротко, под машинку, а на жирном загривке так и остались от воротника сутаны две складки.

Но депутат Стрипайтис, по-видимому, был вполне доволен своей внешностью.

— Когда занимаешься общественной, государственной деятельностью, — пояснил он, — в сутане чувствуешь себя связанным. Если приедешь на митинг, ксендза и слушать не хотят, а то еще и освищут и с бочки стащат, черти! И даже рта раскрыть не дадут. Ты, де, ксендз, оттого и говоришь так! А стоит заговорить мирянину — тотчас развесят уши. Однажды все-таки пронюхали, что я ксендз, и пошла перепалка! Паспорт у меня потребовали. Еле вывернулся…

Он бы долго еще рассказывал о своих злоключениях, но тут запротестовал хозяин:

— Дай ему хоть с другими поздороваться, депутат! Еще успеешь просветить его по части общественной работы и агитационной премудрости.

Васарис стал здороваться с другими гостями профессора, в числе которых был и адвокат Индрулис. Васарис не питал к нему большой симпатии, так как Индрулис отличался мелочностью и придирчивостью. Впрочем, была у него одна особенность, плохо вязавшаяся с его характером: он старался каждому чем-нибудь, услужить и тем самым приобрести право на ответную признательность. Адвокат приветствовал Васариса как сердечного друга.

— Не сдавайся, Людас. Не то они втянут тебя в клерикальные интриги, — шутливо обратился он к Васарису. — Парни они хорошие, и я не прочь водить с ними компанию, но только за выпивкой. Они бы рады Литву подчинить Ватикану!

— Вы и сами не верите тому, что Ватикан может поработить нас, — возразил Стрипайтис. — А вот если бы вы захватили власть в свои лапы, то уж наверное бы в Москву на поклон отправились.

Индрулис иронически улыбнулся и, внезапно рассердившись, отчеканил:

— Москва только пугало для простаков. Прошу привести мне хоть один пример, когда левое крыло повредило национальной политике?

— Всякий либерализм, социализм, атеизм… — начал Стрипайтис, но профессор Мяшкенас, на правах хозяина, встал между ними и обратил в шутку завязавшийся было спор.

— Ну вас в болото, драчуны! Чуть недоглядишь, сейчас же друг друга за вихры! Бросайте спор, пойдемте лучше закусим. Пожалуйте к столу.

За столом Васарис сидел рядом со Стрипайтисом, напротив был Индрулис. Судя по напиткам и закускам, можно было заключить, что живется в Литве не только сносно, но и просто хорошо. Хозяин зорко наблюдал, чтобы рюмки не пустовали, чтобы каждый пил до дна, и тут же наливав снова. Настроение гостей поднималось как на дрожжах.

Стрипайтис пил лихо, Индрулис «поддерживал компанию», старался не отставать и Васарис.

Почувствовав ко всем прилив симпатии, он похвалил Мяшкенаса, который наполнял рюмки.

— Славный ты человек, Антанас, недаром и в профессора попал. Когда-то и я знавал профессора, читавшего курс философии, хотя его настоящей специальностью, говорят, была винософия и винтология.

— Не следовало тебе столько лет шататься по заграницам, — сказал Индрулис, — тогда бы и ты в профессора попал. Преподавал бы какое-нибудь богословие или другую священную науку. Чем ты хуже того же Мяшкенаса?

Васарис расхохотался:

— Я? Богословие?.. — начал было он, но сдержался и только осушил до дна свою рюмку.

— Чертовски изменился! — приглядываясь к Васарису продолжал изумляться Стрипайтис.

— Изменился? Возможно… Ведь я и мое поколение — люди двух эпох. Я вступил в жизнь в переломный момент. Перед войной не успел еще затвердеть в формах того времени, а потом многое изменилось. Все так встряхнуло, что многое пошло прахом.