Винцас Миколайтис-Путинас - В тени алтарей

Утром он проснулся рано, и ему сразу пришла на память вчерашняя просьба Мяшкенаса отслужить обедню. На душе Васариса стало легко и радостно при мысли, что он нашел в себе силы отказаться, и ему не придется сегодня выполнять эту неприятную обязанность. Но была ли она ему неприятна сама по себе? Нет, просто он не хотел публично признать себя ксендзом. И не только публично, — ему и самому было как-то стыдно, противно и жутко опять представить себя священником.

Да еще исполняющим самую священную обязанность. И так неожиданно, без подготовки!

Лежа в постели и все еще испытывая приятное удовлетворение, он попытался вспомнить, где и когда в последний раз служил обедню. Два последних года он провел в Париже. Нет, в Париже он не служил ни разу. До этого он полгода прожил в Риме. Да, там он еще служил обедню, хотя и не ежедневно. Пожалуй, в Риме это и было в последний раз.

Потом его мысли перенеслись к первым годам эмиграции, в Россию. Там он пробыл около трех лет, преимущественно в Петрограде. Тогда еще он ежедневно служил обедню. Васарис учился в духовной академии, где строгости были почти такие же, как и в семинарии. Но и дисциплина не помогала, его ксендзовский пыл стал угасать, тем более, что большинство воспитанников, которые были уже ксендзами, не боялись изредка нарушать эту дисциплину.

Иногда, условившись с каким-нибудь товарищем, Васарис без спроса удирал в театр. Порой, когда их водили гулять по улицам столицы или в какой-либо музей, или посмотреть выставку, — он с товарищем умудрялся сбежать и возвращался в академию только в полночь. Они слонялись по Невскому проспекту, глазели на витрины, вертелись в больших магазинах, а вечером шли к кому-нибудь из земляков, где бывали и другие гости. Кое у кого из воспитанников академии было светское платье. Оно избавляло их от многих неприятностей, потому что одетых в сутану извозчики и хулиганы часто обзывали иезуитами и провожали трехэтажной бранью.

За время пребывания в академии противоречия, терзавшие Васариса, обострились: поэт и священник не могли ужиться в его душе. В семинарии, а позднее в приходе, это выражалось в тайной душевной борьбе, и редко когда его поступки шли в разрез с установленными правилами. Здесь же, в русской столице, он часто нарушал их. Все, что интересовало его как поэта: театры, публичные библиотеки, знакомства с мирянами, все это для него, как для ксендза, было запретным плодом, вкушая который, он постепенно утрачивал характерные черты, присущие духовенству. Невольно он стал уклоняться от кое-каких обязанностей: добыл разрешение епископа заменить чтение длинного сложного бревиария более удобным чтением молитв по четкам, которые можно было отбарабанивать в трамвае и на ходу. Хотя для медитации воспитанники академии собирались в часовне, но каждый читал по своей книге. А книги эти не всегда соответствовали святой цели. Обедню они служили на скорую руку, потому что ксендзов было слишком много, алтарей и времени не хватало, и все торопились, соревнуясь между собой.

Трех лет, проведенных в академии, оказалось совершенно достаточно, чтобы не слишком пылкое рвение Васариса охладила рутина, а выполнение обрядов превратилось в привычку.

После академии ему представился случай уехать за границу. В ту пору он был полон смелых, мятежных замыслов. Ему впервые почудилась возможность освобождения. От чего? Он и сам не знал. То ли от надоевшей рутины, то ли от внутреннего конфликта, а может быть, от тоски, которая охватывала его в минуты раздумья.

Васарис уехал в далекие, незнакомые края искать знаний, искать освобождения. Скандинавия, Англия, Франция, Швейцария, Италия в течение десяти лет заменяли ему родину. Там он учился и работал, сперва в комитете помощи военнопленным, а позже в литовских посольствах и представительствах. Он сжился с чужими людьми, привык к светскому платью, но все еще чувствовал себя ксендзом, и желанное освобождение не приходило. Повторяя привычные молитвы по четкам, он часто размышлял о мирских делах или, сбиваясь и путаясь, читал «Радуйся, Мария», сам не сознавая, что читает. В месяц раз, а то и реже он исповедывался какому-нибудь капуцину или францисканцу, перечислял трафаретные грехи, выслушивал трафаретные замечания и опять возвращался к повседневным делам.

Обедню он служил почти ежедневно, особенно первые два-три года. Несколько американских ксендзов-литовцев присылали ему заказы на долларовые обедни, которые и были главным источником его существования.

Но вот он снова попал в Париж, получил хорошо оплачиваемое место в представительстве и обедни больше не служил. Только ли потому, что отпала материальная необходимость? Он и сам не знал. Вернее всего, что нет. Ежедневная работа, новые развлечения и вся атмосфера большого города уничтожила и эти последние нити, еще связывавшие его со священством. Он знал, что живущим в Париже ксендзам под страхом временного отрешения от обязанностей священника запрещается посещать театры. И все-таки ходил не только в театры, но и в мюзик-холлы, после чего им овладевало такое настроение, что стоять перед алтарем уже не подобало и даже казалось святотатством. Тем не менее он не избегал развлечений и не боролся со своими настроениями, полагая, что ему, как поэту, необходимо разнообразие.

Васарис старался избегать только тяжелых грехов и, анализируя как богослов свою совесть, воображал, что ему это удается. Но с течением времени он перестал соглашаться с богословием относительно оценки тяжести греха. Ему казалось невероятным, что, пропустив разок чтение бревиария или молитв по четкам, он совершит смертельный грех. Если бы он серьезней и глубже вник в богословие и проанализировал свою веру, то понял бы, что и в области догм ему многое чуждо, странно и неприемлемо.

Таким образом, уже на втором году своей парижской жизни Васарис избавился почти от всех внешних и от многих внутренних пут, налагаемых духовным саном. Однако сознание того, что он ксендз, не оставляло его и часто стесняло. Вполне свободно Васарис чувствовал себя только там, где его никто не знал. Часто он с удовольствием бродил по бульварам, заходил в кафе, посещал картинные галереи и театры, наслаждаясь свободой, которой бы не имел, носи он сутану. В ту пору Васарис всегда был в приподнятом настроении, упивался всем многообразием жизни, ощущал прилив энергии и решимость отделаться от всех ограничений, налагаемых духовной средой. Он жаждал всецело посвятить себя литературе, узнать людей, жизнь, вложить все свои способности и знания в творчество. «Жизнь — драгоценный дар, — думал он, — надо пользоваться ею разумно и плодотворно, и никакие формальные препятствия не должны мешать этому».