Винцас Миколайтис-Путинас - В тени алтарей

— А, Люция! Очень приятно… Проходите, пожалуйста! Откуда так неожиданно?

— Прямо от вашего настоятеля. Досадно, что не застала вас там. Вон какой крюк пришлось сделать.

— И в самом деле. А я только вчера вернулся домой. Ну, надеюсь, вам этот крюк больших неудобств не доставит.

— Совсем напротив! Не хотелось только беспокоить вас. Ведь теперь, может быть, все изменилось… А я такая несерьезная… Вот не поздравила еще вас с посвящением… Мне Петрила рассказал. Ну, желаю вам всего наилучшего!

Людас пригласил гостью в горницу — там было прохладнее, чем на дворе. После обеда все домашние ушли на дальнее поле косить рожь, в доме было пусто и тихо.

Люце сбросила с себя запыленное пальто, сняла шляпу. Эта тишина, пустота и сознание, что они здесь одни, заметно стесняли обоих. Кроме того, они чувствовали, что положение их изменилось, и не знали, как обращаться друг с другом и в каком тоне продолжать разговор.

— Странно даже, как у вас тут тихо и мирно, — сказала Люце, окидывая взглядом комнату. — А сколько шума было в прошлом году на ваших проводах.

— Да, многое переменилось с тех пор. В этом году ваша очередь поднять шум, Люция. Слышал, что вы готовитесь к свадьбе. Правда это?

— Правда. Я затем и приехала, чтобы пригласить настоятеля и вас, хотя невесте это делать не полагается. Пятнадцатого августа, на успение. Надеюсь, вы не откажетесь?

— Охотно приеду. Это будет не только свадьба, но и проводы. Вы ведь покидаете наши края?

— Да. Но вы все же пригласите меня, когда будете праздновать свое посвящение в ксендзы?

— Конечно, конечно. Только вряд ли будет так же весело, как в прошлом году на проводах.

Люце грустно покачала головой.

— И я думаю, что нет. Ведь в посвящении есть много общего со свадьбой….

Они сидели у стола, заваленного книгами и бумагами. Здесь же лежал новенький, с золотым обрезом бревиарий. Люце заинтересовалась книгами. Она любила читать, и так как времени у нее было достаточно, перечла все, что было любопытного в дядиной библиотеке. Разумеется, она прочла больше, чем Людас. Он это знал и испугался, что его книга покажутся ей жалкими, неинтересными.

Но Люце, как нарочно, взяла томик столь любимого им Тютчева. Книга раскрылась на стихотворении «Silentium»; многие строчки его были подчеркнуты, поля исписаны заметками. Васарис видел, что Люце поняла, как много значит для него это стихотворение. Она жадно уткнулась в него, а Людасу было приятно, что таким вот косвенным образом, без слов, можно приоткрыть перед ней уголок своей души.

Долго читала стихотворение Люце — дольше, чем следовало. Наконец, не поднимая глаз от страницы, спросила:

— Вы последователь идеи этого стихотворения?

— Последователь? Нет, меня только поражает его мудрость. Я его очень люблю, потому что оно во многих случаях служит мне утешением и поддержкой.

— Согласна. И все же это как будто написано про вас. Я тоже всегда думала, что

— Нет, Люция, — сказал он, стараясь скрыть волнение. — Моя душевная жизнь убога и бедна. Я не могу украсить ее ни одной «таинственно-волшебной думой». Мир — враг мой. Потому и дорого мне изречение: «Лишь жить в себе самом умей…»

— Вы так никому и не открывали своего сердца? Некоторым это было бы очень приятно…

В голосе ее зазвучали какие-то очень искренние нотки, но Васарис снова ушел в себя. Данные им при посвящении обеты заставляли следить за каждым движением сердца, и он уже упрекал себя за этот разговор наедине с молодой, красивой женщиной, которой он должен был избегать. Он твердо сказал:

— Нет, Люция, отныне мой путь — одиночество. Никому со мной не по пути, и никто не войдет в мой мир — будь он нищенски-убог или по-царски богат.

Люце отложила книгу и в упор посмотрела в лицо ему. Заговорила она тихим, низким голосом:

— Будьте откровенны: ни одна женщина и никогда?

— Ни одна… и никогда.

— Сегодня — да. А относительно будущего вы слишком полагаетесь на себя.

— Люция, как бы я мог пойти в ксендзы, если бы сомневался относительно будущего?

Людас встал и прошелся несколько раз по горнице. Он ждал, что встанет и Люция. Тогда бы он повел ее в сад, на Заревую гору или в поле поглядеть на косцов. Но она продолжала сидеть у стола, не обращая внимания на его беспокойство. После затянувшейся тягостной паузы она заговорила снова:

— Так, так… Апофеоз одиночества. Что же, в поэзии это красиво и возвышенно. Даже величественно. Но в жизни все это обертывается по-иному. Вы знаете; что автор этих стихов в жизни был не угрюмый отшельник, а необычайно сердечный, разговорчивый, остроумный человек, что он не любил одиночества, не переносил его. Стихотворение это — может быть, плод минутного настроения, философский афоризм, поэтическая поза, а вы приняли его за кодекс поведения!

Никогда еще Васарис не слыхал от Люце таких резких и серьезных слов. Это уже походило на нападение. И он решил обороняться.

— Почему вы думаете, что я придерживаюсь какого-то кодекса, а не действую самостоятельно? Если бы вы знали, как я жил все эти пять лет, может, самых памятных лет моей жизни, если бы вы лучше узнали меня самого, вы бы так не думали.

Люце горько усмехнулась.

— Если бы лучше узнала вас? Благодарю покорно. Каким это образом, позвольте спросить? Вы ведь остерегались меня, как чумы.

Людас не отвечал. Он смотрел в окно на сад. Косые лучи закатного солнца касались стволов деревьев, ласкали пожелтевшую мураву.

Опять заговорила Люце:

— Допустим, что вы затворник от природы или что таким вас сделала семинария. Но с этим надо бороться, ксендз Людас! Вы не боитесь, что через несколько лет такой жизни превратитесь в отшельника, чудака, желчного нелюдима, пессимиста или бездушного сухаря? И теперь-то вы часто робеете, как ребенок, и трусите, как заяц, несмотря на большие успехи, которые вы сделали за последние годы. Простите мне такие сравнения и вообще мою наглость, но мне жаль вас, жаль ваш талант!

Людас отошел от окна и стал по другой конец стола.

— Я знаю, что священство потребует от меня больших жертв. Но будущее свое я вижу в более светлых красках, чем вы. Я знаю кое-какие свои слабости и знаю, что мое спасение в отречении от мира и одиночестве.

— Тогда идите в монастырь. Там, в стороне от мирских соблазнов, вы сможете беспрепятственно каяться и терзаться. А здесь нужны ксендзы, которые чувствуют себя достаточно сильными, чтобы поддерживать отношения с людьми, которые не боятся утешать ближнего, если бы даже этим ближним была я. А если вы будете убегать от людей и мучиться из-за каждого пустяка, какой из вас выйдет ксендз?

— Если ксендз уединяется и отрешается от мира, это нисколько не мешает его деятельности среди людей. Он может каждому подавать христианское утешение, не покидая достойных духовного лица позиций.