Винцас Миколайтис-Путинас - В тени алтарей

Но Люце не желала согласиться с ним.

— Не слишком ли отвлеченно вы рассуждаете, ксендз Людас? Поверьте, я достаточно наблюдательна и долго прожила в доме настоятеля, так что узнала, как отзываются на жизни ксендза его обязанности. Вы воображаете, будто то, что станете выполнять, как ксендз, не коснется вас как человека — к тому же молодого, довольно красивого, интересного человека, да еще поэта с чувствительным сердцем, мечтательной душой и живым воображением?

Людас нетерпеливо пожал плечами.

— Если даже и так, что из этого?

— А то, что вас ожидает во сто раз больше затруднений и опасностей, а ваша тактика отречения и одиночества окажется никуда не годной, ошибочной. Вы, например, боитесь женщин, — да, боитесь, и меня боитесь! А возле вас их всегда будет больше, чем достаточно. Сейчас условия жизни таковы, что позволяют женщинам вторгаться во все области — доберутся они и до вашей. Допустим, что одна из этих нахалок влюбится в вас. Она прежде всего будет искать сближения с вами на религиозной почве. Тут пойдут и частые исповеди, обращения за советами, благотворительность, разные организации, хоры — все виды деятельности, на которые простираются ваши обязанности. Сначала вы будете заниматься делами своей прихожанки как ксендз, а, придя домой, станете вспоминать о ней как молодой мужчина и как поэт. Вот и начнется борьба, и в ней вряд ли устоит ваша твердыня отречения и одиночества.

— Это одни предположения, Люция. Все это может случиться, а может и не случиться. Об этом я слыхал в семинарии. Там нас и учили, как бороться с подобными искушениями. Интересно было бы услышать ваш совет.

Люце удивленно поглядела на него и засмеялась.

— Совет? Владыка небесный!.. Ха-ха!.. Вы уже и меня хотите зачислить в духовники? Когда так, вот вам мой совет. Оставьте вы свое отшельничество, свою скорбь, смирение и страхи. Идите в жизнь с высоко поднятой головой и открытым сердцем. Своего сердца вы все равно не умертвите. Принимайте жизнь, как нечто неизбежное, но помните, что лучше ее ничего не может быть. Ничего не бойтесь, ни о чем не жалейте и не печальтесь. Эти мысли не мною придуманы, но мне кажется, они пригодятся вам больше, чем «Silentium» Тютчева.

Никогда еще Васарис не слыхал таких советов. В семинарии его учили, что от мира надо удаляться, а от соблазнов бежать или бороться с ними постом и молитвою. Он удалялся от мира, бежал от соблазнов и боролся с ними, но и от семинарской науки замыкался в каком-то уголке своей души. Там скрывались и его тоска по миру, и жажда свободы, и мечты о любви, и множество мятежных мыслей. Идти в мир с открытым сердцем? Но тогда все это прорвется, словно вскрывшаяся весной река, и смоет, как рисунок на песке, все, что в его характере соответствует духовному призванию.

Людас Васарис стоял, опустив голову, перед столом, и позолоченные уголки бревиария двоились и плыли у него перед глазами. Потом он взглянул на Люце, которая внимательно следила за выражением его лица, и тихим, но твердым голосом сказал:

— Слишком поздно.

В тот день они больше не сказали друг другу ничего существенного. Люце уехала, еще раз повторив приглашение на свадьбу. Людас обещал приехать.

Венчание состоялось в назначенный день по предусмотренному заранее порядку. Гостей пригласили немного. Люце настояла, чтобы их было как можно меньше.

В шесть часов небольшая группа людей, разговаривая вполголоса, направилась к костелу. Все село мигом облетело известие: «Начинается». Полкостела наполнила толпа любопытных, сбежавшихся поглазеть на такое знаменитое венчание.

Причетник, рискуя собственными ушами, нарушил приказ невесты и сделал все возможное, чтобы убранство костела производило самое торжественное впечатление. На украшение пошли все лишние скатерти, занавеси и кружева из дома настоятеля, даже коврик из его спальни. Алтарь утопал в цветах, вокруг горело столько свечей, сколько удалось набрать подсвечников. Двое здоровенных мужчин были приставлены к органным мехам, а сам органист в черном сюртуке и белом галстуке открыл все регистры и ждал только знака, чтобы налечь на клавиатуру.

В глазах Люце блеснула досада, однако комизм всех этих приготовлений подействовал и на нее. Она ограничилась только гримаской:

— Словно похороны по первому разряду… Фи!

Но все видели, что она не сердится. Доктор Бразгис и причетник возликовали. Настоятель Кимша уже был в стихаре и облачался в ризу, а Васарис перелистывал страницы требника.

Жених с невестой и их свита стали перед алтарем. Люце была в простом черном костюме и черной шляпе. Это страшно поразило всех зевак, а бабы-богомолки даже рассердились. Ни белого платья, ни фаты, ни венка, а еще племянница настоятеля! Разочарованию не было границ.

Еще больше поразило их то, что из глаз невесты не упало ни одной слезинки. Будто и не совершалось великого таинства, будто она и не прощалась со своим девичеством, а выполняла какую-то обычную, будничную обязанность.

После венчания все поздравляли новобрачных, желали им счастья, долголетия и всяческих благ.

Людас Васарис молча пожал руку Люце. За ужином он вместе с другими пил тосты за счастье молодых.

Вернувшись домой, Васарис почувствовал в сердце и вокруг себя великую пустоту. Он проводил день за днем в полной апатии, страшась заглянуть в себя, найти причину этого странного состояния. Он потерял охоту к занятиям, не мог ни на что решиться; читал бревиарий, не всегда сознавая, какое место читает.

И на этот раз ему хотелось, чтобы каникулы кончились как можно скорее.

Ему хотелось вернуться в семинарию.

На следующий год перед самой пасхой Васарис принял посвящение в диаконы. На этот раз ему не пришлось испытать никаких особенных ощущений. После посвящения в иподиаконы жизнь его вошла в узкую, прямую колею, которая неизбежно должна была вывести его из семинарии в мир уже ксендзом. И если раньше Васарис охотно копался в своей совести и всяческих сомнениях, то теперь он просто инстинктивно избегал этого. Однажды, в начале шестого курса, Касайтис спросил его:

— Как ты себя теперь чувствуешь, Людас? До посвящения тебя одолевали всяческие сомнения.

— Ничего, хорошо.

— Не раскаиваешься в сделанном шаге?

— Нет. Иначе ведь было невозможно.

— А если бы было возможно?

— Что бы было, если бы не было… Не люблю я таких бессмысленных вопросов.

— Тогда поговорим по существу. Как ты представляешь свою дальнейшую литературную деятельность? Бывало, ты говорил, что священник не может быть поэтом.

— Я думаю, что священник и поэт действуют в различных областях и могут не мешать друг другу. А в общем такие вопросы больше меня не занимают.