Александр Минчин - Факультет патологии

Мы пьем, пирожком закусывая. Неожиданно обрисовывается Билеткин, я и забыл совсем про него со своим сном, – оставляем и для Билеткина.

Мы пьем водку на теплой лестнице государственного института. А кто сейчас не пьет водку? Все пьют. Покажите того, кто не пьет, и мы, во-первых, ему нальем, а во-вторых, воздвигнем ему памятник выше памятника Троцкому с сораторствующим Лениным в придачу.

Водку сейчас пьют все, на этом и стоит Россия.

Водка – это классная штука: она заглушает и отдаляет – от реальности… Но я не представлял, что ее можно пить в институте: теперь представил и пью.

На следующий день ко мне подходит Ирка с неожиданным известием:

– Саш, а ты знаешь, что ты стипендию получил.

– Да ты что?! – Я даже забыл и не вспоминал, что такая существует. Ее платили вроде только неимущим, я всегда считался из семьи обеспеченной (две смежные комнаты на троих – какая роскошь!).

– И я получила.

– Ну, комедия! Ты вправду говоришь или смеешься?

– Честное слово, с января постановление вышло платить всем, и кто из обеспеченных семей тоже, если сессия сдана на «хорошо» и «отлично».

Я напрягаюсь, вспоминая (я уже выбросил ту сессию из головы), и оказывается, у меня нет даже троек: одна пятерка и четыре четверки. Вот это да! Так я умным стану.

– Идем, – Ирка тащит меня за руку, – к старосте.

– Люба, а ну-ка, отсчитай Санечке ему положенные сорок рублей.

– Да ты что! – восклицаю я. – Сорок рублей стипендия?

– Да, в этом году с тридцати двух повысили. Наконец-таки.

Я расписываюсь и радуюсь. Люба Городуля говорит мне:

– Ты чё улыбаешься? – Ну и сиська у нее.

– А что, – говорю, – на дармовщину даже г… есть приятно.

– Ох, Сашка, ты еще, видать, тот жук, – говорит она.

– Но не больше тебя!

– Ты что имеешь в виду? Я – девушка. Она это всем доказывала, повторяя.

– На какое ухо, Люб? – говорю я.

Она косится на меня и обижается страшно, тут же.

– Ну чего ты обижаешься, у тебя даже лик женский, – и я трогаю рукой ее большую торчащую грудь.

Она отскакивает и грозно глядит на меня, молча.

– Да какое это имеет половое значение: девушка ты или женщина, – продолжаю я. – Главное, не отмечай меня на лекциях. А то скрестимся…

– Это в каком смысле?! – волнуется она. И тут Ирка, как всегда, вставляет свое:

– Вы Любу не трогайте, она – девушка. Я отодвигаю Ирку и тихо говорю Любе:

– Хочешь, я тебе объясню, в каком смысле – скреститься?..

Она кивает, подставляя ухо. Я наклоняюсь.

– Это когда палочка попадает в дырочку! – шепчу я.

Она отклоняется (отдается) назад и смотрит на меня с ненавистью, показной:

– Если будешь звать меня женщиной, буду отмечать на занятиях.

Ирку она, видимо, никогда и не отмечала: потому что та признавала в ней девушку, на какое ухо, опять же непонятно.

Я обещаю, что не буду звать ее женщиной, лишь бы она не отмечала.

Каждый раз с утра, когда я прихожу в институт, я обязательно иду в три места, это ритуал.

Прежде всего я иду в туалет, по-большому (простите за физиологичность подробности, я не мог прийти в институт и не об…ть его сначала). Это была как традиция. После этого символического акта я шел в буфет, где по-прежнему воровала Марья Ивановна со своими бутербродами и недолитым кофе без молока. А потом в читалку: читать. Читал я в этом году многое, запоем. В это время я навалился на французскую литературу от начала века до современных авторов и читал подряд: Камю, Моруа, Стиля, Базена, Мёрля, Труайя, Симону де Бовуар, М. Дрюона, Перрюшо. Попутно по спецкурсу, который я выбрал, у нас шла сейчас французская драматургия XX века, и я читал Ж.-П. Сартра, Э. Ионеско, Ануйя и так далее. Французская литература была легка, поверхностна, дидактична. За исключением Камю, Сартра и Сименона. Марсель Пруст – стоит в стороне.

Прочитал нашумевшую вещь Перека «Вещи» о двух мещанах, которых, кроме вещей, ничего не интересовало, и которая мне не понравилась.

А вот в «Иностранке» я нашел очень приятную вещь из современной французской литературы – Ф. Саган «Немного солнца в холодной воде». Я даже обалдел, насколько много было похожего. Даже имя у героини было одинаковое – Натали.

Я иду по институту и вдруг натыкаюсь на Шурика жену, она очень пристально смотрит на меня.

Так кончается мое французское чтение.

Институт никак не кончается. Мы сидим со Светкой на каких-то занятиях рядом. Светка, куколка с картинки, рассказывает мне, как она отдавалась на дне рождения своего мужа на балконе некто Шемелову, конферансье эстрады и телевидения. А потом, как муж вышел на балкон и увидел, а она полуголая (Шемелов только вставлял, закинув, не то задрав платье), – я обалдел, – муж вышел и говорит ей:

– Светочка, так нехорошо делать, оденься, пожалуйста.

– И все? – удивился я.

– Да, – глаза ее ласково округляются, – он ко мне как к ребенку относится.

А она была стройная и красивая, и такой ребенок, как я пацаненок. И вдруг она сокрушается:

– Ой, Санька, я, наверно, скоро всем попередаю, никому отказать не могу.

А я этого не знал…

– Светочка, – говорю я, – надо научиться; неужели ты не ценишь свое тело и всем подставляешь его? – (Это был чисто риторический вопрос.) – Да я не подставляю, Маринка подставляет меня. Я уже устала от этого, дни и ночи одно и то же: тах-тах, трах-трах, хоть бы что-нибудь новое.

– А ты ее послать не можешь?

– Что ты, она такая сильная, кого хочешь заставит делать, что ей надо.

– Светка, это ты безвольная.

– Точно, Санечка, откуда ты знаешь? Помоги мне от нее избавиться.

– Ладно, помогу, если будешь меня слушаться.

– Конечно, ты такой хорошенький… – и глаза ее становятся ласковые – видно, совсем о другом думает.

– Свет, – говорю я.

– А, да. – Она возвращается.

Мы вырабатываем целый план, как бороться с Маринкой: что она будет сидеть возле меня каждый день, с той никуда не ездить, по вечерам, если с кем-то и встречаться, то с тем, кто ей нравится (она говорит, что я, я говорю, чтобы она не шутила, она говорит, что и не думает…), а не с теми, под кого ее Маринка подкладывает.

– Ой, Санька, ты такой хороший, – и она сует мне маленькие блоки жевательных резинок, она все всегда мне дарила или старалась это сделать, – такая добрая девочка.

На два дня ее хватило, потом началось то же самое. Зато Маринка ненавидела меня два года, чуть приманку не отнял. Потом перестала.

Так окончилось спасение Светки от греха по пути разврата. Больше я этого не делал никогда, ни с кем (но Светка была самая классная девочка на нашем факультете), позже.

Ирка видит меня с первого этажа, бросает Юстинова и бежит сломя голову, опять какие-нибудь «тайны» поверять начнет, надеюсь, что не залетела. Тогда мне предстоит… Хотя почему предстоять должно мне?