Ричард Олдингтон - Сущий рай

— Через сколько дней?

— Не знаю. Он обещал мне сказать в следующий раз, завтра или послезавтра.

— Но, Крис, это, наверное, не так уж опасно! Ведь ты же встречаешься с другими людьми?

— Да, но я не целуюсь с ними!

Марта рассмеялась.

— Приятно слышать. Но ты придешь, как только будет можно?

— Неужели ты сомневаешься? Конечно приду. Я буду звонить тебе каждый день. Если бы ты только знала, как мне тебя недостает! Но это скоро кончится. Не позже чем на будущей неделе…

Исполнив последнее из возложенных им на самого себя обязательств, Крис устало поплелся домой. Он так приучил себя из экономии ходить всюду пешком, что теперь, несмотря на большое расстояние, ему даже не пришло в голову ехать на автобусе или в метро. Вместо этого он потратил деньги, оставшиеся от двух фунтов Жюли, на цветы, которые он ей послал. Когда он наконец добрался до того, что он иронически назвал «своим Домом», голова и ноги у него болели, а стоптанные башмаки пропитались въедливой лондонской грязью. Он переменил носки, надел туфли и терпеливо разжег погасший за это время огонь.

Его план был — провести остаток дня за книгами. Как много упущено! Был, например, учебник педагогики, который он начал с неохотой и вскоре бросил с отвращением, а ведь его необходимо было проштудировать. Было неограниченное количество академической работы. Вышел новый труд по «научной антропологии», грозивший ниспровергнуть и уничтожить все, чему Крис с таким трудом научился по этой запутанной и, возможно, лженаучной дисциплине. Была брошюра, присланная Хоудом, о новых успехах Советского Союза. «Если все, что здесь написано, правда, — подумал Крис, перелистывая страницы, — тогда, как только об этом узнают неимущие всего мира, революция перестанет быть возможной: она станет неизбежной».

Крис переоценил свою способность не отвлекаться. Как ни старался он сосредоточиться над книгой, его внимание рассеивалось, и вскоре он незаметно для самого себя встал и принялся беспокойно бродить по комнате. Пока нужно было что-то делать и его ум был занят планами, он ощущал в себе энергию. Но теперь, когда делать было нечего и оставалось только ждать, наступила реакция, погрузившая его снова в отвращение и уныние. Чем старательнее он принуждал себя не думать о Жюли, тем упорнее возвращались к нему мысли о ней. Его преследовали все те же воспоминания. Жюли, скорчившаяся и рыдающая у него в кресле, ее истерический голос по телефону; Жюли, забившаяся от стыда в угол такси; Жюли, усталая и одинокая в этой холодной и бесчеловечной комнате. И сколько он ни ругал Жюли за ее «морализирование по поводу микробов», он не мог отделаться от чувства гадливости и ужаса.

Даже мысль о Марте не утешала его. Он, так сказать, увидел череп под венком из роз и не мог забыть этого. Он должен был сознаться себе, что, по крайней мере сейчас, желание умерло в нем. Внезапный неукротимый расцвет страсти, сделавший самый факт существования чем-то прекрасным и радостным, был грубо растоптан. Наслаждаться жизнью и предаваться любви в этом грязном хлеву! Он готов был со спокойным сердцем перестрелять всех до одного реакционеров и мракобесов в мире. Будь проклята их зловонная глупость!

Самим собой он тоже был не слишком доволен. Правда, нельзя сказать, что он сплоховал при этой неожиданной и очень серьезной неприятности. Но то, что она так потрясла его и расстроила, было явно плохо. Испытывать сострадание к Жюли, скорбеть о ней — это да, это правильно; но позволять ее несчастью окрашивать в мрачные тона все его мысли и чувства — это не годится, это слабость. Человек, по-настоящему сильный морально, никогда бы не допустил, чтобы какой-либо удар, даже самый неожиданный и отвратительный, отдалил его от Марты. Неприятная и унизительная мысль.

Он начал понимать, что одно дело — здраво и трезво смотреть на жизнь, и совсем другое — не теряться при столкновениях с действительностью. Мысль, что в этом деле он, презираемый всеми, оказался нрав, а его безапелляционные родственники не правы, не могла утешить его и скорее действовала в обратном смысле. Не было ничего лестного даже в том, как внезапно изменила о нем мнение Жюли. Всякая утопающая сестрица цепляется за своего доброго братца. Реальной победой было бы единственное, если бы у него хватило мужества и воли предотвратить катастрофу.

Причудливое сравнение пришло Крису на ум. Он уподобил себя математику-теоретику, который на бумаге смыслит кое-что в баллистике, знает формулу траектории пули, может начертить кривую ее полета и в точности определить ее ударную силу при заданном расстоянии. Но если бы случайно этот кабинетный ученый очутился на пути той пули, которая ведет себя в точности так, как он сам предсказывал, кто был бы более удивлен, более ошарашен, более в буквальном смысле выведен из равновесия, чем этот ученый? «В довершение всего, — угрюмо подумал Крис, — недостает одного: чтобы пуля, сразившая Жюли, рикошетом попала в меня. Ах, только бы она не покончила с собой! Об этой возможности я ведь и не подумал…»

Поэты не один раз воспели сон, и они, конечно, правы, при условии, если спящий молод. Во всяком случае, после долгого сна и завтрака, который, конечно, был бы отвергнут всеми более преуспевающими гражданами из Сити или Вестминстера, но который он съел с удовольствием, Крис почувствовал себя гораздо лучше. Правда, он еще не оправился от удара, нанесенного ему историей с Жюли, этим внезапным, жестким и практическим напоминанием о слепой враждебности окружающей среды к неосмотрительным или попросту неудачливым людям; или, как он предпочел бы сам это выразить, — деятельность желез внутренней секреции, нарушенная психическим шоком, только-только начинала входить в норму. Но он постепенно преодолевал свой малодушный ужас, и солнце, если бы оно стало видимым в лондонском Сохо, теперь не показалось бы ему призраком. Но появление солнца в это время года в Лондоне было бы слишком большим чудом.

Крис намеревался совершить в это утро длинную прогулку, исходя из теории, что свежий воздух поможет ему избавиться хотя бы от части раздражающих химических веществ, выделяемых чересчур старательными железами внутренней секреции; кроме того, он говорил себе, что умеренные физические упражнения никогда не принесут вреда. Но так как с Атлантического океана продолжал дуть холодный и настойчивый ветер с моросящим дождем и так как он чувствовал себя менее расстроенным, чем можно было бы ожидать, он вместо этого с ожесточением набросился на книги. Приятно было думать, что теперь все самое тяжелое осталось позади и что через день-два он вернется к привычному ритму жизни. Когда он время от времени останавливался, давая себе отдых от умственного сосредоточения, воображение развлекало его картинками предстоящего путешествия с мистером Чепстоном и более соблазнительными виньетками будущих встреч с Мартой.