Маргарет Митчелл - Унесенные ветром

– Я уезжаю. Я собирался сказать вам об этом после вашего возвращения из Мариетты.

– Вы бросаете меня?

– Не делайте из себя трагическую фигуру брошенной жены, Скарлетт. Эта роль вам не к лицу. Насколько я понимаю, вы не хотите разводиться и даже жить отдельно? Ну, в таком случае я буду часто приезжать, чтобы не давать повода для сплетен.

– К черту сплетни! – пылко воскликнула она. – Вы мне нужны. Возьмите меня с собой!

– Нет, – сказал он тоном, не терпящим возражений.

Ей казалось, что она сейчас разрыдается, безудержно, как ребенок. Она готова была броситься на пол, сыпать проклятьями, кричать, бить ногами. Но какие-то остатки гордости и здравого смысла удержали ее. Она подумала: «Если я так поведу себя, он только посмеется или будет стоять и смотреть на меня. Я не должна выдать, я не должна просить. Я не должна делать ничего такого, что может вызвать его презрение. Он должен меня уважать, даже… даже если больше не любит меня».

Она подняла голову и постаралась спокойно спросить:

– Куда же вы едете?

В глазах его промелькнуло восхищение, и он ответил:

– Возможно, в Англию… или в Париж. А возможно, в Чарльстон, чтобы наконец помириться с родными.

– Но вы же ненавидите их. Я часто слышала, как вы смеялись над ними и…

Он пожал плечами.

– Я по-прежнему смеюсь. Но хватит мне бродить по миру, Скарлетт. Мне сорок пять лет, и в этом возрасте человек начинает ценить то, что он так легко отбрасывал в юности: свой клан, свою семью, свою честь и безопасность, корни, уходящие глубоко… Ах нет! Я вовсе не каюсь и не жалею о том, что делал. Я чертовски хорошо проводил время – так хорошо, что это начало приедаться. И сейчас мне захотелось чего-то другого. Нет, я не намерен ничего в себе менять, кроме своих пятен. Но мне хочется хотя бы внешне стать похожим на людей, которых я знал, обрести эту унылую респектабельность – респектабельность, какой обладают другие люди, моя кошечка, а не я, – спокойное достоинство, каким отмечена жизнь людей благородных, исконное изящество былых времен. В те времена я просто жил, не понимая их медлительного очарования…

И снова Скарлетт очутилась в пронизанном ветром фруктовом саду Тары – в глазах Ретта было то же выражение, как в тот день в глазах Эшли. Слова Эшли отчетливо звучали в ее ушах, словно только что говорил он, а не Ретт. Что-то из этих слов всплыло в памяти, и она как попугай повторила их:

– …и прелести-этого их совершенства, этой гармонии, как в греческом искусстве.

– Почему вы так сказали? – резко прервал ее Ретт. – Ведь именно эти слова и я хотел произнести.

– Так… так однажды выразился Эшли, говоря о былом.

Ретт передернул плечами, взгляд его потух.

– Вечно Эшли, – сказал он и умолк. – Скарлетт, когда вам будет сорок пять, возможно, вы поймете, о чем я говорю, и, возможно, вам, как и мне, надоедят эти лжеаристократы, их дешевое жеманство и мелкие страстишки. Но я сомневаюсь. Я думаю, что вас всегда будет больше привлекать дешевый блеск, чем настоящее золото. Во всяком случае, ждать, пока это случится, я не могу. И у меня нет желания. Меня это просто не интересует. Я поеду в старые города и древние края, где все еще сохранились черты былого. Вот такой я стал сентиментальный. Атланта для меня – слишком неотесанна, слишком молода.

– Прекратите, – внезапно сказала Скарлетт. Она едва ли слышала, о чем он говорил. Во всяком случае, в сознании у нее это не отложилось. Она знала лишь, что не в состоянии выносить дольше звук ее голоса, в котором не было любви.

Он умолк и вопросительно взглянул на нее.

– Ну, вы поняли, что я хотел сказать, да? – спросил он, поднимаясь.

Она протянула к нему руки ладонями кверху в стародавнем жесте мольбы, и все, что было у нее на сердце, отразилось на ее лице.

– Нет! – выкрикнула она. – Я знаю только, что вы меня разлюбили и что вы уезжаете! Ах, мой дорогой, если вы уедете, что я буду делать?

Он помедлил, словно решая про себя, не будет ли в конечном счете великодушнее по-доброму солгать, чем сказать правду. Затем пожал плечами.

– Скарлетт, я никогда не принадлежал к числу тех, кто терпеливо собирает обломки, склеивает их, а потом говорит себе, что починенная вещь ничуть не хуже новой. Что разбито, то разбито. И уж лучше я буду вспоминать о том, как это выглядело, когда было целым, чем склею, а потом до конца жизни буду лицезреть трещины. Возможно, если бы я был моложе… – Он вздохнул. – Но мне не так мало лет, чтобы верить сентиментальному суждению, будто жизнь – как аспидная доска: с нее можно все стереть и начать сначала. Мне не так мало лет, чтобы я мог взвалить на себя бремя вечного обмана, который сопровождает жизнь без иллюзий. Я не мог бы жить с вами и лгать вам – и, уж конечно, не мог бы лгать самому себе. Я даже вам теперь не могу лгать. Мне хотелось бы волноваться по поводу того, что вы делаете и куда едете, но я не могу. – Он перевел дух и сказал небрежно, но мягко: – Дорогая моя, мне теперь на это наплевать.

Скарлетт молча смотрела ему вслед, пока он поднимался по лестнице, и ей казалось, что она сейчас задохнется от боли, сжавшей грудь. Вот сейчас звук его шагов замрет наверху, и вместе с ним умрет все, что в ее жизни имело смысл. Теперь она знала, что нечего взывать к его чувствам или к разуму – ничто уже не способно заставить этот холодный мозг отказаться от вынесенного им приговора. Теперь она знала, что он действительно так думает – вплоть до последних сказанных им слов. Она знала это, потому что чувствовала в нем силу – несгибаемую и неумолимую, то, чего искала в Эшли и так и не нашла.

Она не сумела понять ни одного из двух мужчин, которых любила, и вот теперь потеряла обоих. В сознании ее где-то таилась мысль, что если бы она поняла Эшли, она бы никогда его не полюбила, а вот если бы она поняла Ретта, то никогда не потеряла бы его. И она с тоской подумала, что, видимо, никогда никого в жизни по-настоящему не понимала.

Благодарение богу, на нее нашло отупение – отупение, которое, как она знала по опыту, скоро уступит место острой боли – так разрезанные ткани под ножом хирурга на мгновение утрачивают чувствительность, а потом начинается боль.

«Сейчас я не стану об этом думать, – мрачно решила она, призывая на помощь старое заклятье. – Я с ума сойду, если буду сейчас думать о том, что и его потеряла. Подумаю завтра».

«Но, – закричало сердце, отметая прочь испытанное заклятье и тут же заныв, – я не могу дать ему уйти! Должен же быть какой-то выход!»

– Сейчас я не стану об этом думать, – повторила она уже вслух, стремясь отодвинуть свою беду подальше в глубь сознания, стремясь найти какую-то опору, ухватиться за что-то, чтобы не захлестнула нарастающая боль. – Я… да, завтра же уеду домой в Тару. – И ей стало чуточку легче.