Владислав Реймонт - Брожение

«Я его не люблю», — призналась она самой себе, униженная этим признанием, не в силах больше обманывать себя. Она была к нему равнодушна, порой он даже внушал ей отвращение.

Она вытерла губы — ей стало противно при мысли о его поцелуях и ласках.

«Я обманываю себя и других». Это унижало ее до такой степени, что ей хотелось бросить все и уехать. Но куда? Она не знала. К тому же не было у нее больше сил и желания бороться с судьбой. Охватившее ее отчаяние сковало ее волю. Не в силах выбраться из хаоса нахлынувших мыслей, она выбежала из дома и направилась к матери.

Старуха, как обычно, сидела у входа во флигель, щипала птицу и бранила прислугу.

— Мама, вы не хотите пойти со мной в деревню? — обратилась к старухе Янка.

— Да, надо бы зайти к Адамке. Пойдем, по дороге заглянем в хлев, а ты, Магда, не забудь о свиньях.

Она взяла палку, повязала голову платком и молча пошла впереди, мрачная и злая; лишь иногда украдкой посматривала она на Янку своими выцветшими глазами, которые потом быстро опускала, скрывая недовольство и досаду.

Янка была в таком состоянии, что глядела на нее покорно; ей хотелось услышать хоть одно теплое слово, почувствовать чью-нибудь поддержку, прижаться к чьей-нибудь любящей груди.

— Бартек, поди сюда! Ишь, бездельник, а ну, живо снимай ливрею, да ступай помоги Магде! — зло крикнула старуха.

Бартек неохотно поднялся со скамьи.

— Никуда я не пойду и ливрею снимать не буду. Moлодая хозяйка велела мне сидеть в передней и никого не слушаться, я не свинопас, — с достоинством проговорил он и посмотрел на Янку.

— Ты что брешешь, а? — закричала старуха, трясясь от гнева.

— Брешут собаки, а я говорю.

— Так, значит, не брешешь, ливрею не снимешь и слушаться не будешь? Да? Ах ты пес паршивый! Ты что рожу воротишь, а? — Она ударила его наотмашь палкой и, прежде чем он успел опомниться, принялась тузить его и таскать за волосы.

— Хозяйка, помилуйте, хозяйка, — залепетал он, растерявшись от неожиданности.

— Хватит! Оставьте его, мама, в покое! — крикнула Янка, оттаскивая от него мать и загораживая собой Бартека. — Как вам не стыдно, вы ведете себя, как пьяная баба в корчме, а не как помещица!

— А я и есть баба, мужичка я, а не какая-нибудь там захудалая шляхтянка или нищенка. Посмотрите на нее! Ишь, важная барыня! Ты, может, меня за волосы оттреплешь на старости лет? Боже мой, боже мой! — запричитала она так громко, что из окон флигеля начала выглядывать прислуга.

— Что я вам, мама, плохого сделала? Не разрешила бить Бартека? Так он же исполняет то, что я ему приказала.

— А я здесь уже пустое место, я здесь уже лишняя, мешаю?..

— Что вы говорите, мама! — крикнула не на шутку рассерженная Янка и, не дослушав, едва сдерживая гнев, ушла. Она велела заложить лошадей и уехала в Витов.

Она пробыла там несколько часов и была так рассеяна, что Ядвига заметила ее настроение.

— Что с вами? — спросила она участливо.

— Не знаю… Знаю только одно: я стою на распутье, — ответила Янка и смолкла. Она готова была уже рассказать Ядвиге обо всем, но ей было стыдно смущать покой этой чистой души. Долго сидела она за роялем, но даже музыка не принесла ей успокоения.

Под вечер, отослав лошадей, Янка решила пройтись пешком до усадьбы. Погода была великолепная. Янка пошла по тропинке, бежавшей напрямик через неоглядные поля, и смотрела вдаль, в какую-то глубину, откуда, как ей казалось, вот-вот придет ответ на тревожившие ее сомнения. Глядя на необозримый простор, она понемногу успокаивалась; буря в ее душе затихала. «Я никому не нужна», — сказала она себе с грустью и впервые ощутила потребность стать кем-то в жизни и быть кому-нибудь полезной. Она с новой силой почувствовала всю горечь своего одиночества.

У дороги, на холмике, заросшем травой и дикой малиной, стоял крест и, раскинув руки, обнимал сонные просторы обнаженных нив. Присев около распятия, Янка задумалась. Выхода для себя она не находила. Но, всматриваясь внимательно в окружающую ее жизнь, она начинала понимать, что в ней есть свое очарование, что она может дать ей если не счастье, то по крайней мере спокойствие.

Временами она теряла нить беспокоящих ее мыслей и невольно любовалась красотой осени, той божественной польской осени, которая шествовала по пустынным полям, похожая на женщину с венком лиловых астр на льняных волосах, в тонких паутиновых одеждах бабьего лета, унизанных красными ягодами рябины; подобно чудному видению, она плыла в солнечных лучах над золотыми жнивьями и водами, чуть подернутыми легкой дымкой, и, задумавшись, разливала повсюду тихую грусть и аромат цветов, гибнувших после ее ухода; она касалась своей одеждой анютиных глазок, и они тут же закрывали глаза и падали мертвые; она шла по сухим стеблям коровяка, срывала огненные листья груш на полях, и исчезала в лесах среди черных ольх, елей и желтых берез. Только растянутые ею серебристые нити паутины говорили, что она проходила здесь, а теперь ушла туда, где черные воды отражают дрожащие листья осины и красные гроздья волчьих ягод, где в густой чаще, среди немых деревьев-великанов в этом тысячеколонном храме слышится только стук дятлов, треск падающих шишек и отдаленные крики птиц.

Янка засмотрелась на осень, и постепенно поля, леса и села, над которыми тянулись к небу голубоватые струи дыма, привлекли ее внимание. К ней понемногу возвращалась прежняя любовь к природе. Она мысленно отправилась бродить по дорогам, полянам, чащам, как в те безоблачные, светлые дни детства, и, слившись опять с окружающей жизнью, перестала чувствовать себя одинокой.

Перед Янкой встала осень во всей своей вечерней красоте, когда она плывет в нимбе медных зорь над пашнями, старыми деревьями, кустами боярышника и замшелыми камнями, обвитыми побегами ежевики, а вслед за ней падают пожелтевшие листья, сонно шепчутся тростники на озерах, носятся с тревожным криком птицы вокруг людских жилищ, жалобно каркают вороны, останавливаются люди на дорогах, у плугов, перед хатами и умолкают, глядя на умирающую природу с тоской и тревогой.

На пастбищах затихали песни; скотина, тупо уставившись в затуманенную даль, глухо ревела; в полуобнаженных садах и лесах гудел ветер; серые тучи, как стаи птиц, пролетали над землей, бросали мрачную тень, заслоняли зори, гасили свет, отнимали тепло.

Всюду разливалась грусть. В ней, словно в тени теней, сновали последние умирающие призраки лета.

Янка размечталась и так далеко ушла от действительности, что даже не заметила Витовского, который давно стоял за ее спиной, держа за повод коня. Она сидела долго, забыв о себе, упиваясь сладостью этой осени и этой vis medicatrix naturae, [27] Целительной силой природы (лат.). плывущей с просторных полей и почерпнутой в самосозерцании.