Владислав Реймонт - Брожение

— Помедленнее, не так быстро, надо все хорошенько осмотреть! — с сожалением говорила Залеская и с упоением по локоть погружала руки в кружева, шелк, любовалась даже полотном; она буквально потеряла голову, рассматривала ткани на свет, накидывала их на себя, смотрелась в зеркало, спрашивала всех — к лицу ли ей. Она заметно погрустнела, когда были сделаны покупки.

Янка устала, измучилась, а Залеская дрожала, как в лихорадке.

До отхода поезда оставалось еще около двух часов, и Янка предложила пойти пообедать в гостиницу. Залеская бурно запротестовала:

— Неудобно! Как же так, две молодые женщины — и пойдут одни в ресторан, нельзя. Что о нас подумают?

— Что нам хочется есть и что мы пришли пообедать, — ответила Янка с раздражением.

— Я ни за что на свете не пойду без мужчины в ресторан.

— Ну, тогда пойдем в кондитерскую пить кофе с пирожными!

Вошли в кондитерскую на рыночной площади и сели в уголке, вдали от окна.

Вдруг Янка заметила у двери огромную красную афишу, извещающую о том, что драматическая труппа Цабинского дает сегодня «Родину» Зудермана с панной Майковской в роли Магды.

Смущенная и растерянная, Янка с удивлением уставилась на афишу. Она протерла глаза: ей показалось, что это ошибка, галлюцинация; но нет, афиша ярко-красным пятном вырисовывалась на черном фоне двери. Она окинула взглядом кондитерскую, пораженная и в то же время напуганная.

За круглым мраморным столиком у окна, выходившего на площадь, сидели несколько человек. Присмотревшись, Янка узнала Цабинскую — жену директора театра, в котором играла летом. Цабинская сидела задумавшись, глядя в окно; время от времени она бросала взгляд на тетрадь, которую держала в руке, отпивала глоток какао из стоявшей перед ней чашки и снова устремляла взор на улицу.

Янка ощутила в сердце прилив теплоты.

Напротив Цабинской сидел в небрежной позе худощавый актер с красивым, умным лицом; его голубые глаза рассеянно блуждали по кондитерской.

«Песь!» — подумала Янка, все более удивляясь. Она узнала его, это был актер, игравший характерные роли; он был талантлив, вдумчив и считался в театре оригиналом. Рядом с ним сидела немолодая накрашенная женщина, одетая с чисто артистической элегантностью.

Янка не находила себе места, сердце сильно забилось, и ее охватило такое волнение, что она уже не слышала щебетания Залеской.

«Вся труппа! Моя труппа! Майковская на афише! А здесь Цабинская, Росинская, Песь!» — подумала Янка с внезапным приливом радости. Она забыла о всех своих несчастьях, причиной которых были именно эти люди, забыла о ненависти, которую питала к ним. Ей захотелось поговорить с ними, увидеть их вблизи, подышать воздухом того мира, который, несмотря на все выстраданное, показался ей в эту минуту ослепительным, чудным видением. Она хотела встать, но силы ей изменили — ее охватил трепет, как во время первого выхода на сцену; она только крикнула мальчику, чтобы тот подал ей афишу.

Янка торопливо пробежала ее глазами.

«Все мои, все, лишь несколько новых имен!» И при каждой фамилии в памяти всплывали лица, эпизоды из жизни, звучал чей-нибудь голос, и ей сразу вспоминался весь человек.

«Пан Недельский!» Эту фамилию пришлось прочитать несколько раз, прежде чем она поняла, кто это! Только тогда она пришла в себя. «И он здесь! Он!» Сердце сжалось от леденящего озноба.

Актеры обратили внимание на женщину, читавшую афишу, — кондитерская в этот час была почти пуста. Цабинская лениво повернула голову, но, узнав Янку, выронила тетрадь, отставила в сторону чашку и с протянутыми руками, с жестом леди Макбет направилась к ней.

— Панна Орловская! О боже! И вы не поздоровались с нами! Панна Янина! — Она бросилась Янке в объятия, расцеловала ее, потянула к окну.

— Вот неожиданность! Как вы поживаете? Никогда не думала, что встречу вас! — проговорила Росинская, пожимая Янке руки и с любопытством оглядывая ее.

— Трудно чему-нибудь удивляться, на свете все возможно, — важно сказал Песь, поздоровавшись с Янкой и уступив ей место.

— Что вы здесь делаете? Что вы делаете вообще? Мы уже оплакивали вас…

— Правда! Гляс даже собирал деньги на заупокойную службу.

— Чтоб было на что выпить, — съязвила Янка.

— Я плакала, клянусь мужем и детьми, плакала, узнав обо всем. Боже мой! Если бы мы могли предвидеть! Ну, право же, вы настоящая детермонистка!

— Детерминистка! — поправил ее Песь.

— Жаль ваших слез; впрочем, они стоят в театре недорого, гораздо дешевле денег, которые достать не так-то просто. Утешаю себя, однако, мыслью, что слез было пролито не много, а чтобы устроить складчину — охотников не нашлось, — холодно заметила Янка.

Она вдруг почувствовала к ним антипатию; ожили прежние обиды, к тому же она отлично знала, как фальшивы эти люди.

— Панна Янина! Вы сердитесь на нас, это несправедливо: то, что случилось, прискорбно, но по нашей ли только вине? Скажите, разве мы виноваты в том, что вы непохожи на женщин, какие обычно играют в театре? Разве мы могли предвидеть, что вы так близко все примете к сердцу?

— Да, обыкновенная история, сытые никогда не поймут и не поверят голодному. Они не знают голода.

— Эй, кельнер, два коньяка пану секретарю! — крикнул толстый, приземистый актер, высунувшись из соседней комнаты; но, увидев оживление в группе людей у окна, подошел ближе, держа в руках бильярдный кий, который он натирал мелом.

— Гляс, ты что, не узнал панну Янину?

— Панна Орловская, это та, которая mortus? [12] Умерла (лат.). Черт побери! Вы живы? Правда, живы? — с театральным пафосом воскликнул он, касаясь ее руки.

— Жива! Ваши слезы и желание в складчину устроить веселые поминки спасли мне жизнь!

— Но, черт побери, этому нельзя поверить! Месяц тому назад, еще в Плоцке, приехал к Майковской один ее поклонник, я спрашивал его о вас, но он ничего не знал. Что же, пусть директорша поставит в честь такого торжественного случая бутылочку коньяка, а я закончу партию и приду! Если не бутылочку, то несколько стопочек чего-нибудь покрепче и десяток бутылок пива, — добавил он смеясь.

— Вы совсем не изменились — все тот же плоский юмор, — воскликнула Янка.

— И все такой же здоровый желудок! Приветствую вас! Ну, а как ваш желудок, то есть я хотел сказать — здоровье… Впрочем, это одно и то же, — услышала она тихий, болезненный голос. Из-за соседнего столика поднялся другой актер, до этого времени занятый чтением.

Янка здоровалась, отвечала на вопросы, но продолжала наблюдать за ними критическим оком. Она с каким-то странным удовольствием отмечала их недостатки. Актеры казались ей жалкими, потертыми. Их лица напоминали безжизненные маски, их движения были вялы, взгляды беспокойны, но апатичны. Окружив ее, они говорили что-то скучными голосами, поглядывали в окно на рыночную площадь и украдкой зевали.