Казимеж Тетмайер - Ha горных уступах

Юзек Смась из Ольчи был завзятый охотник и еще более завзятый и заядлый разбойник — не из нужды, а из любви к делу. А еще больший был он безбожник. Никогда не отвечал на приветствие: «да славится имя Господне», иначе как: «пусть его, пусть его!», — или «ну и пусть, мне какое дело!»; а ведь это не то что короче, даже длиннее, чем — «во веки веков, аминь», — выходило. Если, как охотник, он был равен Янку из Югрова, который бил коз от Хорваня до Костелиск, — как разбойник, Янку Бжезавицкому, о котором поют:

то, как безбожник, он был совсем антихрист. А что было страннее всего, это то, что он был богатый хозяин, и все у него шло хорошо, во всем был он счастлив. Нужда ничего не могла с ним поделать. И все шло у него так, словно Господь Бог благословил его; а он никогда и в костеле не бывал, кроме того дня, когда его крестили.

И не то, чтобы он был совсем уж неверующим; просто он ничего об этом знать не хотел.

— Я ведь не вижу, чтобы Господь Бог в мои дела вмешивался, так чего же мне лезть к Нему. Посею хлеб — созреет; не посею — ничего не будет. Наемся — не буду голоден; не поем — есть захочется. Живу я потому, что родился; умру оттого, что смерть придет. Знаю, что горы велики, потому что ходил по ним; знаю, что дерево твердо, потому что рубил его; знаю, что огонь жжет, а вода его гасит, а o Господе Боге я знаю столько же, сколько о короле, который царствует там где-то, в своей столице. К тому, кто ко мне не идет, и мне лезть нечего.

Самоуверенный был он мужик, смышленый, умный и бесстрашный.

Несмотря на его безбожие, люди любили его за доброту: никого не обидит, в беде поможет; умен он был, охотно советы давал, а когда приносил откуда-нибудь награбленное добро, то все могли пить, сколько душе угодно. Не только из самой Ольчи, из Пардуловки, из Грубого, из Закопаного, из Поронина, из Тихого, из Буковины люди приходили в корчму, где он любил пить, как только узнают, что он пришел с деньгами. А он это любил, радовался; иной раз даст даже одному бедняку на корову, другому на лошадь, на хлеб.

Счастье у него было, да вдруг и сплыло. Не молод был он уже, лет под 55; и настигла раз его у Мерзлого озера, под Польским Гребнем, метель: ветер, снег, мороз. Три дня и три ночи просидел он под скалой: идти нельзя было. Слава Богу, что хоть еда у него была с собой. Пришел он домой, расхворался. И сразу все старые беды вернулись: на спине раны от медвежьей лапы, — медведь исцарапал Смася под Рогачами, прежде чем он успел на дерево влезть; правое колено расшиблено камнем, который раз сорвался где-то в ущелье и ударил его по ноге; несколько ребер перебито — это его у Венгерского Пятиозерья спижаки побили; на голове раны, которые он еще в молодости получил. Вот и забрала его боль, ломота в костях — просто не втерпеж. Похудел он, ослабел, едва с постели мог слезать. Медвежье сало — он его внутрь принимал и тело им мазал, — не помогало.

Пришла знахарка, старая Катерина Магерка, покадила над ним — ничего. Пришла другая баба еще древнее, Тробунька, заговоры шептала, кадила — ничего. Не помог ему и Куба Бондарь, которому уже под сто лет было, хотя овцы, коровы и лошади в его руках сразу выздоравливали.

Сошлись к нему бабы-соседки советы давать; сели у кровати.

— Эх, кум-куманек, ты уж скоро помрешь; помрешь! — говорит одна.

— Эх, зятек, не знаем, как и помочь тебе, — говорит другая.

— Никто тебе не поможет, милый, кроме одной смерти, — говорит третья.

— Эх, кум-куманек, надо бы о душе подумать.

— Только как бы поздно не было, зять.

— А кто знает? Не раз так бывало; может быть, и полегчает тебе маленько, как причастишься.

— Верно! Дело говоришь, кума! Не съездить ли тебе, кум, отысповедоваться.

— Перед Божьей Матерью чудотворной в Людимере!

— Говорят, и в Одровонзе есть чудотворная, — проговорил Смась, которому Одровонз нравился больше: он был дальше. Уж такова разбойничья и охотничья повадка: уж коли идти, так далеко.

— Эх, мой милый, да она Людимерской и в служанки не годится.

— Поезжай, кум, поисповедайся!

— Поезжай, поезжай, куманек, да только не медли, пора уж.

— И дьявол тогда к тебе не приступится, а ведь он недалече будет.

— Дело говоришь, кума. Она всегда умный совет даст. Недалече, недалече!

— Вчера, когда я домой шла, мои милые, у меня черный кот под ногами прошмыгнул. Я так и обомлела.

— Дьявол любит котом обернуться.

— Эх, кум, видывали его и в собачьей шкуре.

— А больше всего он котом оборачиваться любит.

— Ему что? Что хочет, то и делает. Чорт и есть.

— Когда Шимек умирал, он волком обернулся. К самой избе подошел.

— Спаси, Господи!

— А как же узнали, что это не настоящий волк?

— Да уж узнали те, кто видел; говорят, у него из морды пламя выходило; дело-то было ночью.

— Спаси, Господи!..

— А Шимек не исповедовался?

— Не довезли ксендза. Лошади в снегу увязли.

— Вот видишь! Это уж не кто другой, а этот самый волк и сделал.

— Все так и говорили, что не кто другой, а он.

— Ох!.. Иисусе Сладчайший!..

— Дева Пречистая!..

— Ангелы все, какие только есть в небесах!..

— Кум, кум, поезжай исповедываться! Ты уж никуда не годишься! Того и гляди, помрешь!

— Того и гляди! Плох ты стал! И половины от тебя не осталось. Помрешь!

— Поезжай, поезжай, милый, теперь уж не выздороветь тебе.

— Ну, еще бы!

— Да, да…

И стали они над ним так стонать, причитать, плакать, что Юзек Смась решился к Господу Богу в Людимер поехать.

Решили ехать на храмовой праздник, 8-го сентября, в самое Рождество пресвятые Богородицы.

Прошли дожди, которые весь этот месяц лили, не переставая; Юзеку сразу лучше стало, в костях перестало ломить.

Встал он с постели, умылся, волосы маслом намазал, чистое белье надел, шляпу новую, кожух новый, сердак, портки, сапоги, как на свадьбу. Радовались бабы, которые убедили его и должны были с ним ехать; жены у него не было, он был вдовый.

И удивились же бабы, когда к избе две телеги подъехали, и на первой телеге два музыканта со скрипками, как на свадьбу! И разинули же они рты, когда Смась сунул два пистолета, да два ножа за пояс, в руки взял чупагу, через плечо ружье перекинул.

— Да что ты? Побойся Бога, кум! Что делаешь?..

— Чорта ты слопал, кум! Да ведь ты не на коз идешь!

— И не в Луптов на разбой, милый!

А Юзек Смась оперся на чупагу и говорит:

— Никогда я не ходил иначе ни к какому пану, ни к помещику, ни к управляющему, ни к сборщику, ни к купцу, или еще к кому! А ведь вы говорите, что Бог больше их всех! Если я к Нему по особому делу еду, так зачем же мне оскорблять Его: «Ты-де для меня меньше, чем помещик какой, хозяин, или купец, к которому я тоже с оружием ходил». Коли я Его не обижу, так и Он меня не обидит. Раз уж мы с Ним мириться должны, так я музыку беру, пусть знает, что мне не жаль, что я за мировую заплачу! И пусть знает, что, если Он хозяин в небе, так и я тут не кто-нибудь другой у себя, в Ольче. Коли Он мне громом грянет, так я ему на басу отвечу. Гей!..