Ивлин Во - Полное собрание рассказов

— Могу я сходить с переводчиком и расспросить об этом?

— Разумеется, старина. Только не слишком ли вы сгущаете краски? Двумя больше, двумя меньше — какая разница?

Майор Гордон с переводчиком прошел на территорию. Некоторые из евреев узнали его, окружили, засыпали жалобами и просьбами. Про Кануи ему удалось разузнать только то, что партизанская полиция сняла их из грузовика, когда тот уже почти двинулся в путь.

До отлета домой у майора Гордона был еще один день в Бари. Провел он его, снова пройдясь по учреждениям, где когда-то начал свое дело освобождения. Но на этот раз он почти не встретил сочувствия.

— Мы, если честно, не хотим больше югов [172] Югославов. беспокоить. Они во всем этом деле и так здорово помогли. Кроме того, война-то в тех краях уже кончилась. Вывозить людей нет никакого особого смысла. Мы в данный момент заняты тем, что свозим людей. — А занимался собеседник майора в данный момент тем, что доставлял офицеров-роялистов к конкретному месту смертной казни.

В еврейском учреждении к майору Гордону утратили всякий интерес, как только поняли, что он явился не продавать из-под полы оружие.

— Первым делом мы должны создать государство, — заявляли там. — Потом оно станет прибежищем для всех. Прежде всего то, что прежде всего.

Так и вернулся майор Гордон в Англию неудовлетворенным и, возможно, никогда бы больше не услышал об этом деле, если бы некий его дальний родственник не попал во вновь открытую в Белграде духовную миссию. Через несколько месяцев майор получил от него письмо:

«Множество неприятностей свалилось на меня, и повсюду меня встречали весьма неприязненно, пока я собирал сведения об интересующей вас семейной паре. Юги весьма замкнуты, но мне наконец-то удалось свести компанию с начальником полиции, который хочет, чтобы возвратили некоторых из тех беженцев, что мы держим в нашей зоне в Австрии. Он отыскал для меня их дело. Оба были осуждены Народным судом и казнены. Муж занимался саботажем на станции электрического освещения. Жена была шпионкой некой иностранной державы. Очевидно, она была любовницей иностранного агента, который часто бывал у нее дома, пока муж занимался порчей динамо. В ее доме нашли много иностранных пропагандистских изданий, которые и явились доказательством. Каких же весьма непотребных друзей вы, похоже, заимели!»

Так случилось, что письмо это прибыло в тот день, когда союзники праздновали окончание войны в Азии. Майор Гордон вернулся к себе в полк. В тот вечер у него пропало желание выбираться куда-то и присоединяться к празднованию. В служившей клубом столовой не было никого, кроме мизантропического заместителя командира полка и капеллана (хотя по происхождению полк считался шотландским, в нем проходили службу множество ирландцев из Глазго, а потому для них полку был придан монах-бенедиктинец).

Замкомполка говорил все то же, что и каждый вечер со времени всеобщих выборов:

— Я не понимаю, что имеют в виду, говоря «Победа». Мы начали эту проклятую войну из-за Польши. И что? Она перестала существовать. Мы сражались в Бирме и Египте — и можете быть уверены, что сдадим их через несколько месяцев тем самым парням, которые были против нас. Мы потратили миллионы, круша Германию, а теперь потратим миллионы, восстанавливая ее заново…

— А вы не думаете, — обратился к нему капеллан, — что люди чувствуют себя лучше, чем в 1938-м?

— Нет, — отрезал замкомполка.

— Они не избавились от того нездорового чувства вины, которое их одолевало?

— Нет, — произнес майор Гордон. — Раньше у меня его никогда не было. Теперь — есть.

И он рассказал историю семьи Кануи.

— Вот они, подлинные ужасы войны… не просто люди, которым ноги оторвало, — заключил он. — Как вы объясняете это, падре?

Сразу ответа не последовало, пока замкомполка не сказал:

— Вы сделали все, что могли. До дьявола больше, чем сделали бы сотни других.

— Вот вам и ответ, — заметил капеллан. — Не должно судить о действиях по их явленным результатам. Все вами сделанное — само по себе благо.

— Жирный же кусок этого блага выпал семье Кануи.

— Да, им не повезло. Но разве, по-вашему, не возможно попросту такое, что они сотворил и вам благо? Не надо никогда попусту растрачивать никакие страдания. В проявлении милости готовность получать так же важна, как и давать.

— Так, если вы собираетесь начать назидательную проповедь, падре, — сказал замкомполка, — то я отправляюсь спать.

— Мне бы хотелось, чтобы вы чуть побольше рассказали об этом, — попросил майор Гордон.

Изменить климат политикам, вопреки их обещаниям на последних выборах, так и не удалось. Государственный метеорологический институт только на то и оказался способен, что устроил снегопад, когда зимою и не пахло, да пару мелких шаровых молний — не больше абрикосов. Погода, как и в старину, менялась день ото дня и от графства к графству, совершенно не соответствуя никаким нормам.

Ночь выдалась роскошная, старомодная, будто вышедшая из-под пера Теннисона.

Из окна гостиной выплывала мелодия струнного квартета и терялась среди плеска и шороха садов. В пруду от закрывшихся лилий над водой веяло раздумчивой свежестью. Ни единый золотой плавничок не сверкнет в порфире водоема, а любой павлин, который, так и кажется, молочно проступает в лунной тени, на самом деле — призрак, поскольку день-другой назад всю павлинью стаю нашли таинственно и жестоко умерщвленной: первый тревожный приступ этого поспешного лета.

Бродящего среди спящих цветов Майлза охватывала грусть. Музыка его мало трогала, и это был его последний вечер в Маунтджое. Больше, видно, никогда уж не бродить ему так свободно по этим дорожкам.

Маунтджой был спланирован и заложен в те годы, о каких он понятия не имел: поколения умелых и терпеливых земледельцев засевали, унавоживали и подстригали, поколения дилетантов подводили воду в каскадах и струях фонтанов, поколения коллекционеров свозили сюда статуи — и все, так казалось, для того, чтобы он порадовался в эту самую ночь под этой громадной луной. Обо всех этих периодах и процессах Майлз понятия не имел, зато чувствовал, как его непостижимо и неудержимо, будто волной, влекло к этому раскинувшемуся вокруг великолепию.

На конюшнях пробило одиннадцать. Музыка смолкла. Майлз повернул обратно, и едва ступил на террасу, как стали закрываться ставни и одна за одной гаснуть большущие люстры. При свете бра, которые по-прежнему горели на обитых поблекшим атласом и оттененных золотом панелях, он присоединился к остальным пробиравшимся к своим койкам среди островков старинной мебели.