Ивлин Во - Полное собрание рассказов

Писать о том, кто любит, о том, как любишь ты, и, главное, о том, как любят тебя, — возможно ли пристойно и правильно? Возможно ли написать такое вообще?.. Я описывал любовь в своих детективных романах; я использовал ее в качестве мотива, движущего поступками человека — наравне с жаждой нажимы, завистью и местью. Я описывал ее как нечто продолжительное, страстное и трагическое; я описывал ее как чувство скромное, но сильное, которым справедливо вознаграждается герой положительный; я говорил о любви как об игре, приносящей и прибыль и потери. Но пригодятся ли все эти умения для простой задачи — описать женщину, которую любишь, так, чтоб и все другие увидели ее твоими глазами? Ведь другие могут видеть ее только собственными? Как же тогда, увидев ее твоими глазами, они смогут бестрепетно переворачивать страницы, а потом, закрыв книгу, спокойно продолжать жить, как жили прежде, не превратившись в автора и любовника? Длинные каталоги, перечисление всех прелестей поэтами Ренессанса, эти невероятные сравнения — каждый мужчина стремится переплюнуть другого с помощью метафоры, — эта огромная реклама на суперобложке — точно (еврейский) список книгоиздателей в субботних газетах — «„Песнь Песней“ царя Соломона». Ну как, скажите, все это может гармонировать с голосом любви — любви, которая восхищается слабостью, выискивает и заполняет собой пустоты и становится самим совершенством в завершенной работе? Как можно передать все ее акценты и нюансы? У любви существует своя жизнь, свои часы для сна и бодрствования, здоровье и болезни, рост, смерть и бессмертие, невежество и невероятная глубина знаний, эксперимент и мастерство — как может писатель рассказать об этом страннике в капюшоне мужчинам и женщинам, рядом с которыми он шагает? Уже само по себе проблема, не говоря о соответствующем подборе слов и букв.

(В уголовном законодательстве Гаити, рассказал мне Бэзил, есть статья, призванная сократить безработицу; она запрещает фермерам выкапывать мертвых из могил и заставлять их работать на полях. Подобное правило следовало бы применять и в литературе — запретить использовать в книгах живых людей. Алгебра прозы должна сократить свои проблемы до символов, если они вообще должны быть понятными. Лично я стыжусь книги, когда ее хвалят на том лишь основании, что «персонажи как живые». В литературе нет места для живого, цельного и активного человека. В лучшем случае автор может создать некое подобие диккенсовского зверинца, когда персонажи живут за решетками, в темноте; дважды за ночь их освобождают — повеселиться и попрыгать где-нибудь в полуосвещенной арке; затем они возвращаются получить хорошую порку кнутом, ослепленные, оглушенные и одурманенные, лениво проделывают нужные трюки, снова выходят, снова возвращаются в свои клетки, за пределами которых кипит настоящая жизнь; питание и спаривание происходят вне поля зрения наблюдателей. «А эти львы и правда живые?» — «Да, милая». — «Они нас съедят?» — «Нет, милая, этот человек им не позволит». Вот и все, что, как правило, имеют в виду книжные обозреватели, когда говорят о «жизни». Альтернативой является классический прием — взять живого цельного человека и сократить, ужать до приемлемой абстракции. Установите полотно правильно, выберите нужный угол зрения, выпишите нужную вам фигуру в двадцать футов высотой или уменьшите до размеров наперстка — на вашем полотне она будет правдоподобнее «жизненных» размеров, — затем повесьте картину в самый темный угол, и ваши небеса будут единственным источником света. За пределами этих ограничений врать можно только о размерах пуговиц на его брюках и волосах с текстурой «черного крепдешина» — именно ими футуристы склонны украшать свои полотна. Впрочем, я всегда стремился писать в классической манере; как еще мне писать теперь о Люси?)

Я встретил (ее) [84] Люси. впервые после нескольких недель пребывания в Лондоне (после возвращения с морского курорта, где пробыл неделю). С Роджером мы виделись несколько раз; и он постоянно твердил: «Ты должен прийти и познакомиться с Люси», — но дальше этих невнятных приглашений пока не шло. До тех пор пока наконец я, сгорая от любопытства, не отправился к нему с Бэзилом без всякого приглашения.

Я встретил его в Лондонской библиотеке, ближе к концу дня.

— Идешь к молодым Симмондсам? — спросил он.

— Насколько мне известно, нет.

— Но у них сегодня вечеринка.

— Роджер мне не сказал.

— Он велел мне говорить всем и каждому. Как раз сейчас туда собираюсь. Почему бы тебе не присоединиться?

Мы взяли такси, за которое заплатил я, и поехали на Виктория-сквер.

Как вскоре выяснилось, Роджер с Люси вообще никого не ждали. Роджер теперь днем ходил на работу, заседал в каком-то комитете (они занимались поставками Красной армии в Китай); [85] Сборами в пользу беженцев из Испании. он только что вернулся домой и был в ванной. Люси слушала шестичасовые новости по радиоприемнику. Подняла голову и спросила:

— Не возражаете, если я посижу еще минутку? Может, что-то передадут о забастовке докеров в Мадрасе. Роджер сейчас выйдет.

Выпить она нам не предложила, и тогда Бэзил спросил:

— Может, пойду и посмотрю, где там у вас виски?

— Да, конечно. Как глупо с моей стороны. Вечно забываю. Кажется, в столовой что-то есть.

Он ушел, а я остался с Люси в гостиной. Будучи на шестом месяце беременности, она сидела совершенно неподвижно и слушала голос диктора. «Даже Роджер был вынужден признать, что это пролетарский поступок», — скажет она позже. Живота заметно почти не было, но лицо поражало какой-то особенной бледностью и сосредоточенностью, углубленностью даже, точно она прислушивалась к себе, — встречается такое у женщин с первой беременностью. Через звуки радиоприемника я расслышал голос Бэзила, раздававшийся откуда-то сверху:

— Роджер? Где у тебя открывалка?

Когда диктор заговорил о ценах на акции, Люси выключила приемник.

— Из Мадраса ничего, — сказала она. — Но, наверное, вы не интересуетесь политикой.

— Не очень, — ответил я.

— Лишь немногие из друзей Роджера интересуются.

— Да и сам он тоже не испытывал особого пристрастия, до недавнего времени, — заметил я.

— Думаю, просто молчал об этом, видя, что людям неинтересно.

Это не лезло ни в какие ворота — получалось, будто она знает Роджера лучше меня; к тому же я до сих пор отходил от беспощадной скуки, навеянной двумя последними встречами с ним.

— Сделаете нам всем огромную услугу, если пристрастите его к этой штуке, — сказал я.

Не всегда приятно признавать, что твое хамство не встречает сопротивления. Но именно так среагировала на мою последнюю ремарку Люси. Просто сказала: