Джон Пристли - Другое Место. Рассказы

Через тоннель из вьющихся роз я вышел на лужайку. Теперь я уже знал, что увижу реку, холмы, гостиницу, а перед ней пивную под открытым небом. На первый взгляд ничего не изменилось, только, пожалуй, краски стали резче, а у предметов форма не совсем такая, как прежде — усохли, что ли. Ну, вроде копии с картины — все похоже, а не то, понимаете. И не было того ощущения счастья, вот ни настолько.

А потом началось. Река, например. Когда я увидел ее краешком глаза, еще не обращая на нее особого внимания, это был все тот же плавный, полноводный поток. Но едва я захотел ею полюбоваться, она обмелела и превратилась в маленький ручеек среди потрескавшейся бурой грязи. Отвернулся — и сразу же почувствовал, что это снова спокойная, широкая водная гладь. Взглянул по-настоящему — она опять высохла.

Но с людьми было еще хуже. Пока я на лужайке играл в прятки с рекой, слева, перед гостиницей, где стояли столы и скамьи, люди, как и тогда, пили, болтали и смеялись, — я это знал. Но когда я крикнул «Привет!» и направился к ним, они все застыли, словно восковые куклы. И последнее — от этого меня прямо затрясло: они смотрели на меня не с каким-нибудь особенным выражением, а просто смотрели, как манекены. Я и разозлился и испугался, но шел дальше. Ни звука. Ни жеста. Восковые куклы под палящим солнцем. Я остановился, взглянул на реку — она снова превратилась в жалкий ручеек, — но краем глаза видел людей: они возвращались к жизни, я слышал их разговоры, смех. Я в ярости повернулся к ним, и они опять застыли и смотрели на меня, молчаливые, как смерть.

— Какого черта вы прикидываетесь? — заорал я.

Ни слова, ни движения. И все вокруг, будь оно проклято, было не то и не так — синева неба, свет солнца, цветы, которые вяли на глазах. Я чувствовал, что я снова вне времени, но на этот раз не там, где надо. Я должен сделать так, чтобы здесь что-то произошло, и пусть гром небесный поразит меня.

Я пошел напрямик к пучеглазым манекенам, которые стояли и сидели в пивной под открытым небом. Первым мне попался Дженнингс, — тот, что вместе со мной обедал у Баттеруортов. Я хлопнул его по плечу и закричал:

— Слушайте, Дженнингс, вы же знаете меня, я — Линфилд!

Теперь, когда я сосредоточился на нем, все остальные снова ожили, и, не считая меня, Дженнингс был здесь единственным пучеглазым манекеном.

— В чем дело? Что с вами со всеми стряслось?

Он ничего не ответил, даже не пошевельнулся, и я почувствовал, что если не сниму руку с его плеча, то он упадет. Я убрал руку и вдруг до того разозлился на молчуна Дженнингса, что дал ему пощечину. В ту же секунду я лежал на траве в нокауте. Как это случилось, не понимаю, но после окончания Торонтского университета, где я боксировал в полусреднем весе, я уже успел забыть, что бывают такие удары. А пока я лежал, ожидая счета и гонга, я будто издалека слышал смех и болтовню всех этих людей. Харви Линфилд не мог обратить на них внимание, и они снова веселились и проводили время в свое удовольствие.

Через несколько минут я с трудом встал и огляделся. На этот раз сидевшие за столами не застыли, а продолжали двигаться, точно водоросли под водой, и даже издавали какие-то звуки, но лучше бы я их не слышал. Они смеялись — медленным, тусклым, подводным смехом, — и смеялись надо мной. Я подумал: зачем тратить время на этих людей — если их еще можно назвать людьми, — ведь они мне в сущности безразличны, и я вернулся сюда, чтобы найти одного-единственного человека — Полу. Я знал, что среди них ее нет. Она могла быть только в гостинице.

Она стояла одна в большой комнате, сейчас тихой, как склеп, и почти такой же темной. Она не была манекеном с вытаращенными глазами, а я пожалел об этом, потому что, когда я увидел, как она там стоит, у меня сердце заледенело. Я шел к ней, а она тихо качала головой, по щекам текли слезы, и все горе, обида, разочарование — все, что разделяло и разделяет мужчину и женщину, стояло сейчас между нами.

— Пола, — сказал я, — прошлый раз это я был виноват, но вот я здесь, я вернулся, пробился сюда ради тебя… — Я мог бы продолжать, но знал, что она не ответит, а будет только качать головой и плакать, как женщина, которая чувствует, что все ушло безвозвратно.

Наконец она пошла прочь, я следом за ней; хотел сказать что-нибудь, но не знал что. Вокруг никого не было — пустота, тишина и бесконечное страдание. Она пересекла кухню, холодную, ничем больше не пахнущую, и приблизилась к зеленой двери. Там она остановилась, взглянула на меня, и по лицу ее пробежала тень улыбки. Дверь медленно закрывалась за ней, и тут подошел я, сильный, уверенный, да поможет мне бог! Я рванул дверь и шагнул туда, как Александр Македонский.

Но, разумеется, на сэра Аларика это не произвело никакого впечатления, и я его не порицаю. В этот раз я отсутствовал всего полторы минуты, и ему было безразлично, выйду я из его чулана победным маршем Александра Македонского или выползу, как горбун Собора Парижской Богоматери. Он хотел одного — поскорее выпроводить меня, пока я не разбушевался и не начал ломать мебель. Поэтому он торопливо сообщил мне, что тут по соседству живет человек, который за фунт может отвезти меня в Блэкли. Правда, старик волновался напрасно: последнее посещение Другого Места — если это было Другое Место — выбило из меня всю воинственность.

Проводив меня до дверей, сэр Аларик немного успокоился.

— На этот раз… было… не так приятно, мистер Линфилд… гм?

— Было очень неприятно, — сердито ответил я. — Но поделом мне, раз я сам настаивал. И вел я себя не больно-то хорошо. Но признайтесь — и вы тоже.

— Нет, мистер Линфилд, — сказал он серьезно (я как сейчас вижу этого хилого бело-коричневого старичка, очень английского, но с индийскими или китайскими глазами), — вы несправедливы ко мне… и к себе тоже. Вы побывали… в Другом Месте. Забудьте… это последнее посещение… помните первое. Теперь… конечно… вы недовольный. Но у вас… есть… мне кажется… причина… быть недовольным… сейчас.

— И раньше была, — проворчал я. — У всех у нас есть. В Блэкли от этого просто умирают. А вы в благодарность за то, что я вытащил вас из-под грузовика, только прибавили мне недовольства.

— Нет, — сказал он мягко, — не прибавил. В конечном счете. Нет… я думаю… напротив… убавил. Вы сами убедитесь.

Не могу сказать, чтобы я убедился, хотя время от времени я, кажется, понимаю, что он имел в виду. Нет, больше мы с ним не встречались. Я снова поехал к нему через несколько дней, но дом стоял закрытый и темный, а потом мне сказали, что сэр Аларик уехал — наверно, стоять на голове в Бомбее или крутить молитвенное колесо в Тибете. Я пригласил Дженнингса позавтракать: хотел посмотреть, как он будет реагировать, когда я скажу ему, что несколько дней назад в одном месте, где люди под пристальным взглядом превращаются в пучеглазые манекены, он дал мне такой хук справа, какого я в жизни не получал. И, конечно, он никак не отреагировал, только сказал, что перестал видеть сны с тех пор, как не ест сыра по вечерам, и что британский бокс и вообще спорт теперь совсем не тот, что был раньше.