Ги Мопассан - Жизнь. Милый друг. Новеллы

Меня пригласили сесть; предложили вишневой настойки — я не отказался, затем взволнованно начал свой рассказ, уверенный, что они будут тронуты до слез.

Как только Шуке понял, что его любила какая-то нищая плетельщица стульев, шатавшаяся по всей округе, какая-то бродяжка, он вскочил. Аптекарь негодовал, как будто бы она погубила его репутацию, лишила его уважения честных людей, — любовь ее была как бы покушением на его личную честь, на нечто такое, что ему было дороже всего в жизни.

Его жена была тоже вне себя и все повторяла: «Ну что за дрянь! Что за дрянь!» — как бы не находя иных слов.

Шуке поднялся и стал ходить по комнате большими шагами, феска его сползла на одно ухо. Он бормотал:

— Как вам это нравится, доктор? Ведь вот какая беда стряслась! Что мне теперь делать? Ах, если бы я только знал об этом, когда она была жива, я бы добился, чтоб ее арестовали и засадили в тюрьму. И уж оттуда она бы не вышла, ручаюсь вам!

Я был ошеломлен: мое посредничество, вызванное добрыми побуждениями, приняло неожиданный оборот. Я не знал, что сказать, что делать. Но я должен был довести свою миссию до конца и сказал:

— Покойница поручила мне передать вам ее сбережения — две тысячи триста франков. Но, насколько я понял, все, что вы от меня узнали, вас крайне неприятно поразило, и, может быть, лучше всего будет отдать эти деньги на бедных.

Аптекарь и его супруга смотрели на меня, растерянные, смущенные.

Я вынул деньги из кармана, жалкий капитал, истертые монеты, собранные по разным углам страны, золотые вперемешку с медяками. Затем я спросил:

— Что ж вы решили?

Госпожа Шуке заговорила первая:

— Но… ведь это последняя воля этой женщины… мне кажется, нам просто неудобно будет отказаться.

Муж чуть смущенно сказал:

— Мы могли бы купить на эти деньги что-нибудь нашим детям.

Я сухо ответил:

— Как вам будет угодно.

Аптекарь произнес:

— Что ж, передайте нам деньги, поскольку она вам это поручила. Мы найдем возможность употребить их на какое-нибудь доброе дело.

Я отдал деньги, откланялся и ушел.

На следующий день г-н Шуке явился ко мне и решительно сказал :

— Ведь она оставила здесь свою повозку, эта… эта женщина. Зачем она вам?

— Повозка мне не нужна, возьмите, если хотите.

— Прекрасно, я возьму, она мне пригодится: я из нее сделаю сторожку на огороде.

Он уже собирался уйти. Я ему напомнил:

— После нее остались еще старая лошадь и две собаки. Хотите забрать?

Он остановился, очень удивленный.

— Ну нет, зачем они мне? Располагайте ими, как вам заблагорассудится. — И господин Шуке рассмеялся. Затем он протянул мне руку, и я пожал ее. Ничего не поделаешь, доктор и аптекарь должны жить в дружбе!

Я оставил собак себе. Священник, у которого был большой двор, взял лошадь. Повозка обратилась теперь в сторожку на огороде у Шуке; на деньги умершей он купил пять акций железнодорожной компании.

Вот единственная настоящая любовь, которую я встретил в своей жизни.

Врач умолк.

Тогда маркиза, у которой на глазах были слезы, вздохнула:

— Да, только женщины умеют любить!

Аббату Мариньяну очень подходила его воинственная фамилия, [63] Стр. 636. Аббату Мариньяну очень подходила его воинственная фамилия… — Мариньян (Marignan) — французское название города Меланьяно в Италии, где французы дважды (в 1515 и 1859 годах) одержали военные победы. — у этого высокого худого священника была душа фанатика, страстная, но суровая. Все его верования отличались строгой определенностью и чужды были колебаний. Он искренне полагал, что постиг господа бога, проник в его промысел, намерения и предначертания.

Расхаживая широкими шагами по саду деревенского церковного домика, он иногда задавал себе вопрос: «Зачем бог сотворил то или это?» Мысленно становясь на место бога, он упорно допытывался ответа и почти всегда находил его. Да, он был не из тех, кто шепчет в порыве благочестивого смирения: «Неисповедимы пути твои, господи». Он рассуждал просто: «Я служитель божий и должен знать или по крайней мере угадывать его волю».

Все в природе казалось ему созданным с чудесной, непреложной мудростью. «Почему» и «потому» всегда были в непоколебимом равновесии. Утренние зори созданы для того, чтобы радостно было пробуждаться, летние дни — чтобы созревали нивы, дожди — чтобы орошать поля, вечера — для того, чтобы подготовлять ко сну, а темные ночи — для мирного сна.

Четыре времени года превосходно соответствовали всем нуждам земледелия, и никогда у этого священника даже и мысли не возникало, что в природе нет сознательных целей, что, напротив, все живое подчинено суровой необходимости, в зависимости от эпохи, климата и материи.

Но он ненавидел женщину, бессознательно ненавидел, инстинктивно презирал. Часто повторял он слова Христа: «Жена, что общего между тобой и мною?» Право, сам создатель был как будто недоволен этим своим творением. Для аббата Мариньяна женщина поистине была «двенадцать раз нечистое дитя», [64] Стр. 637. «Дитя двенадцать раз нечистое…» — слова из стихотворения «Самсон» французского поэта Альфреда де Виньи (1797–1863). о котором говорит поэт.

Она была искусительницей, соблазнившей первого человека, и по-прежнему вершила свое черное дело, оставаясь все тем же слабым и таинственно волнующим существом. Но еще больше, чем ее губительное тело, он ненавидел ее любящую душу.

Нередко он чувствовал, как устремляется к нему женская нежность, и, хотя он твердо был уверен в своей неуязвимости, его приводила в негодование эта потребность в любви, вечно томящая душу женщины.

Он был убежден, что бог создал женщину лишь для искушения, для испытания мужчины. Приближаться к ней следовало осторожно и опасливо, точно к западне. Да и в самом деле, она подобна западне, ибо руки ее простерты для объятия, а губы отверсты для поцелуя.

Снисходительно он относился только к монахиням, так как обет целомудрия обезоружил их, но и с ними он обращался сурово: он угадывал, что в глубине заключенного в оковы, усмиренного сердца монахинь живет извечная нежность и все еще изливается даже на него — на их пастыря.

Он чувствовал эту нежность в их благоговейном, влажном взгляде, не похожем на взгляд набожных монахов, в молитвенном экстазе, к которому примешивалось нечто от их пола, в порывах любви ко Христу, которые возмущали его, ибо это была любовь женская, любовь плотская; он чувствовал эту окаянную нежность даже в их покорности, в кротком голосе, в потупленном взоре, в смиренных слезах, которые они проливали в ответ на его гневные наставления. И, выйдя из монастырских ворот, он отряхивал сутану и шел быстрым шагом, словно убегал от опасности.