Жоржи Амаду - Пальмовая ветвь, погоны и пеньюар

Но эти интеллигенты из Пернамбуко оказались людьми на редкость упрямыми. Арабойа не только не успокоился, а, напротив, сочинил протест-обращение, который подписали литераторы, музыканты, художники, актеры, университетские профессора — словом, люди самых различных положений и убеждений, начиная со всемирно известного социолога, «нашей национальной гордости», и кончая автором книги о творчестве Эса де Кейроша — несомненным коммунистом. В протесте сообщалось о бесчинствах властей, преследующих кукольников и вступившихся за них деятелей театра, и назывались лишь два гонителя: лейтенант Алирио Бастос, всем известный сводник и сутенер, и полковник Перейра, его высокопоставленный соучастник.

Как известно, этот протест был напечатан только на страницах «Вестника Каруару», но в тысячах подпольных копий он разошелся по стране. Некоторых его авторов посадили: впрочем, исследователя творчества Эса де Кейроша арестовывали так часто, что у него всегда стоял наготове чемоданчик, а в нем — пижама и зубная щетка. Начались повальные обыски, изъятия книг, допросы. Стены особнячка, где жил великий социолог, имя которого знали ученые всего мира, были исписаны грязными ругательствами — брань адресовывалась тому, кто для многих являлся наиболее совершенным воплощением бразильской культуры. Он да еще гениальный физик Персио Менезес — оба были гордостью отечественной науки.

Эвандро Нунес дос Сантос, прочитав лекцию на юридическом факультете, был приглашен к социологу на обед, там он и узнал во всех подробностях о происшествиях в Пернамбуко. Эвандро вознегодовал на ругательства, получил напечатанную на мимеографе копию протеста, где встретил имя Сампайо Перейры, кандидата в Бразильскую Академию. Вернувшись в Рио, он немедленно размножил протест и в четверг, когда «бессмертные» пьют чай и заседают, роздал его коллегам.

Мария-Жоан накладывает грим перед тем, как начать одеваться для выхода на сцену.

— Я была настоящей ведьмой, дьяволицей во плоти…

— Была?… — Нежно-лукавая усмешка скользит по губам местре Портелы.

— Однажды, помню, я совершенно извела его, заставила ревновать… На что-то намекала, кого-то вспоминала… Сыпала именами и наконец добилась своего. Он влепил мне пощечину…

— Чтобы Антонио Бруно поднял руку на женщину, надо было постараться всерьез.

— Я, пожалуй, перестаралась… Он стукнул меня, когда я сказала, что он прирожденный рогоносец. Тогда я стала оскорблять его: козел, рогач и так далее… Бедняжке Антонио было стыдно за то, что он меня ударил, и потому он изо всех сил сдерживался… Но когда я закричала по-французски: «cocu, roi des cocus» [18] [18] Рогоносец! Король рогоносцев! ( франц .) , Бруно кинулся на меня и начал колотить. Мы повалились на пол, и под градом ударов я притянула Бруно к себе. Не помню точно тот миг, когда удары сменились ласками… Это была удивительная ночь. Восход солнца застал нас за клятвами в вечной любви… На утро я была вся в синяках — от побоев и поцелуев моего поэта…

Актриса встает. Распахнутый халат не скрывает ее прекрасную упругую грудь — Мария-Жоан бюстгальтеров не признает. Она начинает надевать на себя костюм Гедды Габлер. Премьера пьесы Ибсена, переведенной Родриго Фигейредо, состоялась две недели назад.

— Да, местре Афранио, для Бруно я отдалась бы самому дьяволу! Или Вонючке Баррето, что гораздо хуже.

Старый Стенио Баррето — богатейший коммерсант, — по прозвищу Вонючка, коллекционировал актрис, ценя их в буквальном смысле на вес золота. Несколько португалок и бразильянок сумели сколотить себе состояние, но Мария-Жоан отказывалась от всех предложений — то ли из духа противоречия, то ли дожидаясь момента, когда посулы дойдут до немыслимых степеней. В настоящее время Баррето предлагает ей за «уик-энд» в Петрополисе пятикомнатную квартиру на Копакабане.

Местре Афранио протягивает актрисе список академиков:

— Те, что помечены крестиком, — это, безусловно, наши. Буквой «н» обозначены такие же убежденные противники. А колеблющиеся еще никак не отмечены. Ну-ка взгляни, скольких из них большими обещаниями и маленькими потачками сможешь ты склонить на сторону генерала Морейры?

Полуголая Гедда Габлер — окинув ее тело взглядом знатока, Портела приходит к выводу, что пятикомнатная квартира на Копакабане — это вовсе недорого, — изучает список.

— Вот эти двое… Нет, трое. Жалко, что и Родриго за генерала. Я бы непрочь снова упасть в его объятия. Наш первый роман был так непродолжителен…

— Разумеется, Родриго — наш. Наш до такой степени, что посвящает все свое время полоумной дочке Морейры и не дает ей потрудиться на благо отца. Ты ведь знаешь этих дворян, Мария, — все они такие ужасные эгоисты… Так кто же эти трое?

В дверь уборной стучат — «через пять минут, сеньора Мария Жоан, ваш выход». Актриса уже одета, и трагическим жестом Гедды Габлер она указывает фамилии в списке.

— Этот, этот, этот… Пайва значится среди противников, но если я его попрошу… Вам не нужен его голос?

— Еще как нужен, но я, хоть и знаю, что против тебя устоять нет возможности, все-таки не верю в успех.

— Пари хочешь? — Она в задумчивости кусает ноготок. — Старичок меня обожает, он делается совершенно ручным и ни в чем не может отказать мне.

— Ты и вправду дьяволица!

— Это будет удивительно забавно! Умрешь со смеху!

Великая артистка смеется как девчонка — ну разве дашь ей сорок лет? — и величественной поступью Гедды Габлер выходит из уборной. Нет тонизирующего лучше, чем любовь, думает местре Афранио, глядя ей вслед, любовь сохраняет фигуру, а главное — сообщает жизни радость.

Выборы королевы карнавала происходили в театре «Сан-Жозе». Кроме поэта Антонио Бруно, в жюри входили: президент карнавального общества «Наместники черта» импресарио Сегрето, журналист, специализировавшийся на празднествах Момуса, — на карнавальных группах и клубах он подписывался инициалами Ж.Ф.Г. — и крупнейшая бразильская актриса того времени Италия Фауста, находившаяся в зените славы.

В зените славы был и тридцатичетырехлетний Антонио Бруно. Успех его упрочился после выхода в свет трех новых книг: сборников стихов «Сонеты» и «Баркарола Антонио» и прозаических очерков, ранее опубликованных в журналах, а ныне собранных в одном томе под названием «Довольно чистая правда». Большинство критиков с воодушевлением превозносили поэта — «выдающееся дарование… новая звезда на небосводе бразильской поэзии… автор непревзойденных сонетов… поэт-лирик, радикально изменивший само понятие лирической поэзии… человек, чей своеобразный и вольный талант заново открыл нам птиц и деревья, женщину и любовь… поэт, который обладает даром преображать повседневность в поэзию», и прочая и прочая. Не было недостатка и в отзывах совершенно противоположного свойства: «слащавые перепевы одной и той же темы», «пренебрежение к новым путям развития поэзии», «слезливый провинциализм» — так определяли его творчество недоброжелатели и завистники, оскорбленные до глубины души невиданным успехом Бруно. Книги его не только расхваливались, но и мгновенно раскупались. Их любили, их читали и — самое обидное! — их переиздавали. Его стихи звучали и со сцен театров на благотворительных концертах, и на литературных студенческих вечерах, и на скромных семейных праздниках.