Ванда Василевская - Земля в ярме

— Ишь как кусают.

— К дождю, что ли?

— Какой дождь? Ни тучки на небе!

Солнце медленно клонилось к западу, и уже повеяло вечерней прохладой, когда они добрались, наконец, до деревни. Ройчиха оживилась.

— Остановись на минутку у Зоськи. Ты поезжай помаленьку домой, а я сейчас прибегу.

Он рассердился.

— Погоняла, погоняла, а теперь охота по чужим избам бегать?

— Зоська наказывала у еврея про платок спросить, надо ей сказать.

— Да не сиди там долго, надо ужин варить.

— Только приедешь, и я буду, — уверяла она, слезая с телеги перед избой сестры.

Он хлестнул лошадь и уехал.

Зоська чистила в сенях картошку.

— С ярмарки?

— Да, уже.

— Купила что?

— Э, куда там! Такие цены запрашивают, страсть. Мерку ржи Адам взял да чуточку сала. Милая ты моя, зато что я в городе узнала!

Та опустила нож на колени.

— Ну?

— Об этой Анне! Я тебе такое расскажу…

Зоська слушала разинув рот. Вдруг она сорвалась с табуретки, так что картофельные очистки посыпались на пол и клюющий у ее ног цыпленок в страхе затрепыхал крыльями.

— Погоди-ка, погоди, я Юзефиху кликну.

Она вышла на порог и, опершись рукой о косяк, крикнула в соседний садок:

— Юзефиха, Юзефиха, подите-ка сюда на минутку! Я вам что-то скажу.

Увядшая низкорослая бабенка выпрямилась над грядками свеклы.

— Ну, что там? Иду!

Зоркие глаза Зоськи рассмотрели мелькающий на дороге голубой фартук.

— Галинская, Галинская, на одно словечко!

Заинтересованные, они вошли в сени. Ройчиха широко расселась на низкой скамеечке и, чтобы придать себе важности, неторопливо шмыгнула носом.

— Вы только послушайте! Сестра с ярмарки приехала, узнала там об этой Анне!

— О бродяжке-то?

— Ну да, о ней.

Ройчиха уселась поудобнее и начала:

— Пошла это я в лавку, за салом, значит, а Веселовская меня вдруг и спрашивает…

— Это которая Веселовская?

— Агнешка, та, что из Мацькова за каменщика в Липках замуж вышла, нешто не знаете?

— Да ведь есть и другая.

— Из Бжегов? Не-ет, это не та… Вот она меня и спрашивает: «Так эта Дурмайка, говорит, в Калинах у вас теперь живет?» — «Какая Дурмайка?» — спрашиваю.

— Да ведь Анна-то Дурмай по фамилии зовется.

— Милая моя, да разве я знала? И не слышала. А тут, слово за слово, и договорились, что это она. И теперь я уж все дочиста знаю!

Все головы тесным кружком наклонились к ней.

— Ну, и что, и что?

— Ну, она мне все дочиста рассказала, что и как. Эта Анна, она из Рапух, под Липками. У отца был морг или два земли, да все это брату досталось, а не ей.

— Ну, и что?

— Ну, ничего. Был там в Рапухах такой Михал Каня — ты, Зоська, может, знаешь, отец как-то раз у него свинью купил.

— Не помню.

— Купил, купил, мы еще тогда обе в девках были.

— Ну, и что?

— А ничего. У этого Кани была баба, а детей у них не было, так он бабу прогнал, а эту Анну и взял к себе.

— Господи Исусе!

— Верно говорю, мне это Веселовская рассказала. А уж она-то знает, потому что оттуда до Рапух ближе, чем от нас до Мацькова. А этот самый Каня свиней всегда в Липки возил.

— Ну, и что? И что же?

— Да ничего. Жила она с ним года два, а то и больше. А потом клал этот Каня свиней на телегу, надорвался и помер, месяца два тому уж будет. Ну, как помер, пришла его баба с братьями, да и прогнала эту Анну. Она уж с пузом была, а они ее прогнали да еще на дорогу тумаков надавали. Ну, она собралась, да и пошла.

— Боже милостивый!

— Ну, тут она к нам и пришла, и родила на дороге. Вот оно как!

Запыхавшаяся Ройчиха передохнула и торжествующе оглядела заслушавшихся женщин.

— Так ее, с пустыми руками, и выгнали?

— А как же еще? Что у нее там было что-нибудь свое, что ли? Ничего. По всей справедливости жене все полагалось.

— А этот Каня зажиточный был?

— Ну а как же? Свиньями торговал, да и земли у него уйма. И дом, Веселовская говорила, каменный.

— И все это теперь его бабе?

— Все дочиста! Детей-то ведь у них не было.

— Анна-то и так за эти два года небось сладко поела.

— А теперь вот так, на все четыре стороны…

— И правильно! Надо было ей еще всыпать получше! Это что же такое? К женатому пошла. Знала ведь небось, что у него баба есть!

— Люди, люди! Что делается-то! Так без стыда и совести с женатым и жила?

— Так и жила.

— И баба его так ей и позволила?

— А что ей было делать? Только когда помер, она назад на свое хозяйство воротилась…

— И дом, говоришь, каменный?

— А как же! Веселовская говорила.

Они качали головами, без конца дивясь.

— В каменном дому жила, а вот теперь как довелось!

— На дороге рожать.

— Кабы этот Каня жив был, она бы и до сих пор как барыня ходила!

— Еще и почище. Потому ведь ребенок родился бы, а этот Каня страсть как за детьми убивался, через это и свою-то прогнал.

— Люди, люди добрые!

— А говорили, будто это от городского барина, что на дачу приехал.

— Никакой не барин! Михал Каня из Рапух, и все!

— Вот оно как бывает на свете…

Ройчиха выглянула за дверь и вдруг спохватилась.

— Господи Исусе, я сижу да сижу, а тут уж и вечер совсем. Надо домой бежать! Зоська, приходи же завтра лен полоть.

— Приду, только чуть попозже, как дома уберусь.

— Пусть хоть и попозже, только наверняка.

— Приду, приду, еще и Сташекову бабу прихвачу.

— Ну вот и хорошо, милая ты моя.

Она торопливо вышла, за ней Галинская и Юзефиха. Мгновение спустя из сада и от избы Галинских раздавалось:

— Катерина, иди-ка сюда, милая, что я тебе скажу-то!

— Казимирчиха, слышали?

— Зоська, что тебе Ройчиха говорила?

Шелестом, шорохом, шепотом понеслась новость по деревне. Бабы шептались по задворкам, под ивовыми плетнями поеденных червями садиков. Рты разевали от удивления, звонко всплескивали загрубевшими от работы руками.

— Боже милостивый!

— Батюшки!

— Люди, что делается!

Анна, ни о чем не зная, шла по дороге из Пыз, неся бережно завязанные в платочек четыре заработанных яйца. Неподалеку от избы Галинских она столкнулась с бабкой Плазяка, старой Агатой. Старушонка едва тащилась, подпираясь палкой. Скрюченная в дугу спина гнула ее к земле. На изборожденном тысячами морщин лице едва виднелись маленькие колючие глаза.

Она узнала Анну. Преградила ей дорогу. Анна подняла удивленные глаза.

— Добрый вечер.

Старуха оперлась трясущимися руками на палку — человеческая труха, увядший, червивый гриб. Нервные судороги подбросили ее голову. Она с усилием приподняла лицо и смачно сплюнула под ноги Анне.

Анна отскочила. Краска залила ее обычно бледные щеки. Она уперлась руками в бока и нагло крикнула в лицо старухе:

— А вы-то что? Мешаю я вам? Завидки вас берут, что вы уже сами не можете, что вы уже старый труп, гниль вонючая? Не беспокойтесь, знают еще тут люди, как вас, бывало, отец палкой лупил, когда вы за парнями бегали! Не с одним небось переспали… Не беспокойтесь, всем известно, что ваш первенький-то незаконный был. Потаскухой были, только и всего! И чтоб вы больше не смели меня задевать, не то попомните!