Ванда Василевская - Земля в ярме

Воскресный день начинается помаленьку, позже чем обычный. Деревня зашевелилась, из труб поднялись легкие дымки. Гоготали гуси, то тут, то там мычали коровы. Мальчики возвращались из ночного с лошадьми. Бабы неторопливо собирались в костел.

Ходить приходилось далеко, в самый Остшень. Длинная дорога шла песками. В Калинах не было даже часовни, но и здесь слышен был в чистом сухом воздухе звон колокола, пожертвованного храму отцом графа Остшеньского. И женщины подгоняли мужей и ребятишек: звонят-то давно, а тут никак не выберешься!..

— Скорей, скорей. Не видишь? Игначиха уж пошла.

— И пусть идет. Ей всегда некогда. Поспеем еще.

— То ли поспеем, то ли нет! Придем свечи в алтаре гасить!

— Не ной, не ной! Только и знаешь что кричать, а сама еще помои свиньям не вынесла.

Ройчиха шуршала по избе юбками, с грохотом переставляла горшки, поправляла гладко прилизанные волосы своего младшенького.

— Хорошенько себя ведите без меня! В избу никого не впускайте, а то еще какой бродяга зайдет. К реке не бегайте, сидите возле избы, — наказывала она остальным.

— А учитель тоже идет?

— Уже поехал со старостой.

— Тебе вот никогда неохота коня запрячь! Тащишься по этой дороге, как нищая какая!

— Ну да, стану я лошадь мучить! Завтра с утра на сенокос пойдет, так пусть ее сегодня отстоится, — ворчливо ответил Роек, поплевывая на голенища высоких сапог.

Люди, перекидываясь словами, спешили в костел.

— Глядите, Плазякова-то дочка как вырядилась! Ишь какую юбку напялила.

— Она скоро и шляпу на голову нацепит, увидите!

— Барыню разыгрывает!

— Барыня… А парни, говорят, так и шныряют к ней задворками!

— Да неужто? Ох, и задал бы ей Плазяк!

Девушка миновала их, высоко задрав нос и не глядя по сторонам. Они умолкли, пока она проходила, и тотчас начали сызнова.

— Пора бы и замуж!

— А что же это? Сам-то старик не едет нынче, что ли, что ясновельможная дочка пешком пошла?

— Заболел будто.

— Да он же вчера на сенокосе был.

— Надорвался, говорят, что ли. Да и лошадь жалеет. Не знаете Плазяка, что ли?

Они смотрели вслед нарядной девушке с ненавистью нищих, замученных повседневным трудом замужних женщин.

— Вот выйдет замуж, так муж ее научит уму-разуму палкой по спине.

— Ой, научит, научит… Работать девке неохота, ей только бы нос задирать.

— А папенька знай откармливает, да похваливает, да всякой всячины ей накупает!

— И маменька не лучше! Да, впрочем, о чем им заботиться? Наняли девушку, та все за нее сделает. Можно и до полудня на перине валяться.

— А правда это, что старший Стефанович жениться думает?

— Это на ней-то?

— Говорят, на ней.

— И-и, куда! Стефанович и сам большой барин. Из города жену возьмет.

— Ну да! Так тебе городская сюда и поехала!

— Небось! На шкварки да на колбасу, на водочку да нагретое пиво и из города любая прилетит! Это не то что постная похлебка в избе!

Они вздохнули и умолкли — костлявая Игначиха, увядшая жена Захарчука, Стасячиха, у которой пухли ноги, и прочие, — все эти хозяйки на четырех, на пяти моргах. У них даже под ложечкой засосало при одном воспоминании о богатстве Стефановичей.

— Вчера опять кабана из-за Буга привезли. Огромный кабанище, пудов двадцать будет.

— Колют и колют, как им жиром не обрастать!

— Рузю, говорят, замуж выдают. В город.

— Да ведь здесь она не выйдет — барыня. Ну, эта хоть работящая.

— Поест вдоволь, да так, что жир по бороде течет, вот сила и появится работать.

Они опять умолкли. Становилось все жарче. Золотой зной стоял над землей. Над верхушками сосен накаленный воздух дрожал мелкой дрожью. Игначиха сдвинула платок с редких седеющих волос.

— Ну и жара!

Они брели по песку, стараясь идти по обочине, поближе к придорожной канаве, чтобы хоть чуточку воспользоваться скудной тенью, отбрасываемой прозрачными, воздушными сосновыми ветвями.

Вдали над лесами уже виднелся тонкий шпиль на костеле. Немного ниже серебряным блеском отсвечивала крыша Остшеньского дворца.

— Недалеко уже, не реви, — успокаивала Ройчиха истекающего потом ребенка. Потихоньку всхлипывая, мальчуган едва тащился.

Позади глухо затарахтела телега. Они отошли еще дальше к краю дороги.

— Овсени. Вон как парадно выехали. Да что это их так много?

— Не видите, что Матусы подсели?

— Глядите, как Агнешка расселась, ровно курица на яйцах.

— А старика дома оставили.

— Еще бы! Кто же за ребенком смотреть будет?

— А одежа-то у него нешто есть, чтобы не стыдно было в костеле людям показаться?

— Ездить-то она на нем ездит, как на лысой кобыле, а одежонки какой не хочет справить! Оборван старик, аж глядеть жалко.

— Барыня на двадцати пяти моргах!

— Э, милая ты моя, уж по мне лучше мои три морга, чем все их барство! Так и жди, что их и вовсе с этой земли прогонят.

— Что вы говорите?

— А как же! Взносов в срок не платят, как же оно будет?

— Что поделаешь! Могли сидеть в деревне — так нет, угораздило их взять хутор! Мой говорил было Матусу, да куда там! Всякий только задним умом крепок…

— И в деревне не сладко.

— Ой, не сладко, не сладко! — подтвердили остальные.

— Глядите, вот и костел. И не заметили, как дошли.

— А одна идешь, так уж как далеко кажется!

Липовая аллея сворачивала к костелу, обходя стороной усадебные постройки. Среди зелени белели стены каменного, крытого гонтом костела.

Внутри уже было полно. Хромой пономарь зажигал свечи перед двумя маленькими боковыми алтарями. Главный алтарь, весь в цветах из графского сада, горел огнями. Скорбящая божья матерь сострадательно простирала узкие розовые ладони с большой картины, кругом обвешенной дарами верующих. Серебряные сердечки, четки из белых и голубых шариков сверкали в сиянии высоких свечей. Пахло ладаном.

Орган вдруг загремел и смолк. Вышел ксендз.

На господских скамьях сидели графиня Остшеньская с Зузой. Сквозь цветные стекла витражей полоска золотого света падала прямо на их лица. Старая графиня низко склонилась над молитвенником, Зуза, полуоткрыв рот, как зачарованная, смотрела на ксендза, бессознательными движениями губ повторяя его слова.

Высоко, мрачно, торжественно гремела песнь органа. Теперь женщины забыли обо всем — о богатстве Стефановичей, о чванстве Плазяковой дочери, о сварливости Агнешки Матусовой. Они припадали к полу, погруженные в молитву, в сладостные звуки органа, в благоухание ладана, в сияние свечей, размышляя о своей судьбе, о нищете, о болезнях, о засухе, сжигающей скудные поля, о веренице серых дней, об усталости натруженных рук, о кашле, раздирающем легкие, о боли в утомленных каждодневной суетой ногах.

Сладостно играл орган, сладостно пахло ладаном. В широко открытые двери внутрь костела вливался и другой запах — еще более сладостное благоухание нагретых солнцем полей. В тишине вознесения даров вдруг послышался щебет ласточек, свивших гнезда под карнизом широкой крыши.