Фрэнк Маккорт - Прах Энджелы. Воспоминания

Конечно, мистер Кейн.

Итак, ваша фамилия?

Маккорт, сэр.

Для наших мест что-то новенькое. Откуда такая фамилия?

От мужа, сэр. Он родом с Севера.

Значит, он с Севера, и бросил вас тут, на иждивении Ирландского Свободного Государства. Разве мы за это боролись?

Не знаю, сэр.

А не поехать ли вам в Белфаст и не обратиться ли к оранжистам?

Не знаю, сэр.

Не знаете. Еще бы вы знали. Сколько на свете невежд.

Он смотрит на очередь и повторяет: в мире полно невежд, говорю, и все кивают и соглашаются: да, сколько на свете невежд.

Мистер Кейн что-то шепчет мистеру Коффи, и они смотрят сначала на маму, потом на нас. Наконец, мистер Кейн сообщает маме, что она получит пособие, но если хоть пенни поступит от мужа, больше ни на что она претендовать не сможет и все деньги вернет в Диспенсарий. Мама обещает, что так и сделает, и мы уходим.

Мы идем в магазин Кэтлин О’Коннел, берем хлеб и несколько брикетов торфа, чтобы затопить камин. Мы поднимаемся по ступенькам в Италию, разводим огонь и пьем чай в тепле и уюте. Мы сидим тихо-тихо - все, даже малыш Альфи, - потому что знаем, как мистер Кейн обидел нашу маму.

Внизу, в Ирландии, холод и сырость, но мы в Италии, наверху. Мама говорит, что бедного Папу надо бы к нам перенести и повесить на стену напротив окна. Все-таки, он друг рабочему человку и, к тому же, итальянец, а они любят теплую погоду. Мама сидит у огня и дрожит, и явно с ней что-то не так, потому что она не тянется за сигаретой. Она говорит, что, кажется, заболевает, и ей хотелось бы сладкого – лимонада какого-нибудь. Но в доме денег нет даже на хлеб к завтраку. Она пьет чай и ложится спать.

Всю ночь кровать скрипит, потому что мама ворочается и вертится; она все время стонет, просит воды и не дает нам уснуть. Утром она не встает, все лежит в постели и дрожит, а мы молчим. Если она еще полежит, мы с Мэлаки опоздаем в школу. Проходит один час, другой, а мама не встает. Я понимаю, что в школу мы уже опоздали, и развожу огонь, чтобы поставить чайник. Мама шевелится и просит лимонада, но я приношу ей только воды в банке. Я предлагаю ей чай, но она молчит, будто вовсе не слышит меня. На щеках у нее румянец, и что самое странное - она даже не вспоминает о сигаретах.

Мы с Мэлаки, Майклом и Альфи тихо сидим у огня, пьем чай, Альфи дожевывает последний кусочек хлеба, посыпанный сахаром. Нам смешно смотреть, как он размазывает сахар по всему лицу и улыбается нам во весь рот, округляя толстые липкие щечки. Но смеяться слишком громко нельзя, иначе мама выскочит из постели и отправит нас с Мэлаки в школу, а там нас убьют за опоздание. Веселимся мы недолго: хлеба больше нет, и мы все четверо проголодались. В магазине Кети O’Коннел нам ничего уже в кредит не дают. И у бабушки появляться мы не смеем. Она все время орет на нас, потому что наш отец с Севера уехал в Англию на военный завод и ни гроша домой не прислал. От такой его заботы, говорит бабушка, мы скоро с голоду помрем. Впредь маме будет урок: нечего было замуж выходить за какого-то оборванца с Севера с нездоровым цветом лица, который и по виду странный - вылитый пресвитерианец.

Но придется мне, все-таки, разжалобить Кэти О’Коннел. Скажу ей, что наша мама заболела, лежит наверху в постели, братья мои голодают, и мы все умрем, потому что остались без хлеба.

Я надеваю ботинки и быстро бегу по улицам Лимерика, чтобы не замерзнуть на февральском морозе. В окнах, если туда заглянуть, видно что люди сидят на кухне в тепле и уюте, у них горит огонь, или решетки каминов почернели и раскалились, а комнаты залиты ярким электрическим светом, на столах чашки блюдца и тарелки, а на них ломти хлеба, фунты масла, банки с вареньем, а из окон доносится такой аромат жареных яиц и бекона, что изо рта слюнки текут, и там вся семья собралась за столом, и все радуются и улыбаются, мать в накрахмаленном белом фартучке, дети все чистенькие, Пресвятое Сердце Иисуса взирает на них со стены, страдая и скорбя, но все же Он счастлив, что добрые католики завтракают и у них столько еды и света.

Я пытаюсь сосредоточится и услышать внутри себя музыку, но слышу только, как мама стонет и просит лимонада.

Лимонад. От «Саутс Паб» отъезжает фургон, выгрузив у дверей ящики с пивом и лимонадом, а на улице ни души. Я моментально пихаю под свитер две бутылки лимонада, и прогулочным шагом удаляюсь с самым невинным видом.

У магазина Кэтлин О’Коннел стоит фургон с хлебом. Задняя дверца открыта, а на полках дымится свежайший хлеб. Водителя нет - он в магазине, пьет вместе с Кэтлин чай с булочкой, - и я запросто беру себе буханку. У Кэтлин красть нехорошо, она столько раз нас выручала, но если я подойду к ней и попрошу у нее хлеба, она рассердится и скажет: не мешай мне пить чай, дай хоть минутку посидеть тихо, мирно и спокойно. Нет уж. Лучше запрячу хлеб под свитер вместе с лимонадом и, честное слово, обо всем расскажу на исповеди.

Мои братья снова забрались в постель и играют, накрывшись пальто, но едва видят меня с хлебом в руках, тут же выскакивают на пол. Мы ломаем хлеб - нарезать его долго, мы слишком голодные, - и заливаем кипятком утреннюю заварку. Мама в постели шевелится, Мэлаки приставляет ей к губам бутылку лимонада, и она глоток за глотком выпивает все. Раз ей так нравится, придется еще раздобыть.

Мы кидаем в камин остатки угля, садимся у огня и начинаем рассказывать друг другу сказки, которые, как папа, выдумываем на ходу. Я сочиняю историю о том, как раздобыл лимонад и хлеб, и как за мной погнались владельцы пабов и магазинов, но я забежал в церковь св. Иосифа, а там никто тебя тронуть не может, будь ты хоть трижды преступник, убивший родную мать. Мэлаки и Майкл, когда узнают, откуда хлеб и лимонад, поначалу молчат, потрясенные, но потом Мэлаки говорит, что так же и Робин Гуд поступал: грабил богатых и все отдавал бедным. Майкл говорит, что теперь я преступник, и если меня поймают, то повесят на самом высоком дереве в Народном парке – как в кино, которые показывают в «Лирик Синема». Мэлаки советует мне заранее исповедаться: вдруг не найдется священника, который пришел бы ко мне перед казнью, и тогда я не буду в состоянии благодати. Но священники на то и поставлены. К Родди Маккорли приходил священник, и к Кевину Барри приходил. Вовсе нет, говорит Мэлаки, когда Родди Маккорли и Кевина Барри вешали, никаких священников там не было, в песнях про них ни слова не сказано – и чтобы доказать это, он принимается петь, но мама в постели стонет и говорит: заткни свой рот.

Малыш Альфи засыпает на полу у огня. Мы укладываем его в постель к маме, чтобы он не замерз - но мы не хотим, чтобы он заболел и умер. Если мама проснется и увидит рядом с собой его мертвое тельце, начнутся бесконечные слезы, а виноват во всем, конечно же, буду я.