Конрад Эйкен - Ночь перед сухим законом

И когда он, наконец, сообщил ей — как она себя держала!

Только поднесла платочек ко рту, расхохоталась и сказала, что уже давно догадывалась. Он вспомнил, что она выпила чуть больше обычного и много расспрашивала его о Дейзи. Вполне естественно. И он рассказал ей абсолютно всё, и с каким огромным чувством облегчения! Исповедь была ему во благо. А она высокая? низенькая? блондинка? брюнетка? моложе её? умница? Он подробно рассказал, как познакомился с ней: на чайной вечернике. Юнис жадно слушала — она хотела всё знать об этой вечеринке: кто её устроил, где это было, сколько там собралось народу, что подавали. А танцы были? Да, были танцы. Вообще‑то, нечто вроде базара с будкой гадалки, и ряженая цыганка ему тоже погадала. Сказала, что у него будет десять детей и что он умрёт в тридцать пять лет, совершенно разорившись. У него будет десять дочек. «Собственный гарем», — заметила Юнис.

И когда они встали из‑за стола, она удивила его, сказав, чтобы он её не провожал. Кончено. Может быть, если он захочет, она иногда с ним поужинает, а со всем остальным — кончено. Они еще раз прошлись по Эспланаде, говорили, спорили, присаживались на скамейки, вставали и опять шли. Но на этот раз, когда они добрели до Ньюбери–стрит, вход был заказан. Она была весела, обаятельна, даже немного игрива, но непреклонна. Было мгновение, когда он попытался протолкнуть её впереди себя в холл через открытую дверь, и в ней вспыхнул гнев, но тут же погас. Они глядели друг на друга, стояли — он держал руку на её запястье в тафтяной блузке — улыбнулись, и он ушёл. Дорогая Юнис — как безупречно она себя вела. Как правильно, и он был так уверен в этом, что несколько месяцев её не видел. Только после свадьбы, когда они возвратились, проведя медовый месяц на Бермудах, и переехали в квартиру в Кембридже. Прошло несколько месяцев, и однажды, когда он гулял с Дейзи по Тремонт–стрит, он издали заметил Юнис. Он почувствовал странное замешательство, что‑то было не так, терялось равновесие — что же это было? Он сразу стал строить планы, как снова с ней увидеться, когда Дейзи уедет на лето из города.

И это случилось в день перед вступлением в силу «сухого закона». Проводив Дейзи на поезд в Берлингтон, он тут же позвонил Юнис. «Алло?» «Можно Карла Второго?» «Извините, вы, кажется, ошиблись номером. Здесь нет ваших знакомых». «Обязательно есть!» «Да, действительно, ваш голос мне кого‑то напоминает…», и тот же смешок, совершенно не изменившийся, — он явно представил себе платочек — и согласие встретиться и поужинать у Эвери при условии, что потом он сразу же вернётся к себе.

Но при этом, к счастью или к несчастью, Юнис упустила из виду, что это была последняя ночь перед сухим законом. И он, кстати, тоже. Лишь остановившись у Ралея, чтобы взбодриться коктейлем «Одинокое дерево» на пути к Эвери, он, наконец, понял, какой дикой будет эта ночь. Пробиться к стойке было почти невозможно. Все уже были пьяны до состояния, когда пускают в ход кулаки. По улицам дудели в жестяные рожки, как на празднике. Не та пора, чтобы Юнис ходить одной, и он пожалел, что не договорился встретить её на Ньюбери–стрит. Сейчас, однако, уже ничего нельзя было изменить, и он поспешил к Эвери. Юнис пришла целая и невредимая, но возбуждённая. Впрочем, всё к лучшему — это отвлекало от неловкости свидания. Им передался всеобщий азарт, и они выпили вдвое больше обычного, и очень быстро ударились в безоглядное веселье. Они так рады были увидеть друг друга, безо всякой задней мысли и с восхищением. А Юнис была чудесна — просто прелесть. Она без малейшего смущения спросила, удался ли медовый месяц. Удача? Так сказать, весьма посредственная удача. Но само путешествие на Бермуды! — он помнил, как произнёс эти слова, качнув головой. И Юнис это страшно понравилось, и всё покатилось, словно и не было разлуки. Поднимали бокалы за здоровье друг друга, и ещё шампанское под звуки оркестра, говорили «В последний раз!» «В последний раз!», и — ох ты — смотрели друг на друга с тем же чувством, что всегда. Странно! Почему он тогда этого не заметил? Что уж тут поделаешь — не заметил. Но он заметил, что Юнис могла очень легко поддаться. Если он возьмёт и усадит её в такси, и отвезёт в Кембридж, в свою квартиру, не говоря, куда они едут…

После кофе и ликёра он так и сделал. Чуть пошатываясь, они прошли через зал, протолкались сквозь встречный поток поздних посетителей, тоже нетвёрдых в ногах, и как чудно было вновь ощутить лёгкое ласковое тепло Юнис, прижавшейся к нему рукой и боком, сейчас такой непривычной и далёкой, такой незнакомой после долгой разлуки. И она ощущала то же самое, а когда сели в такси, машина развернулась и взревела, набирая скорость, к Сколлей Сквер и Кембриджу, они снова упали друг другу в объятия, будто это было самым естественным на свете, и в самом деле — было. Проехали по мосту, на который они так часто смотрели по вечерам со скамейки на Эспланаде, и в голове у него мелькнуло — а хорошо ли, что он везёт Юнис в квартиру своей жены? Нехорошо, наверно. Но мысль улетучилась, как облачко, и в мгновение ока они уже были на месте. Поднялись по лестнице, открыли дверь, включили свет — достали джин, кубики льда и бокалы — и тогда, конечно, он должен был показать Юнис квартиру.

Очень необычная экскурсия, единственная в своём роде. Какую странную, тёмную, несчастливую радость испытывала она, двигаясь с бокалом в руке по дому своей преемницы! Все уголки и закоулки: платья, бельё, фарфор, коврики, мебель, фотографии Дейзи на туалетном столике, метла, которой она убила мышь в ванной, плита, из под которой когда‑то вырвалось пламя — она должна была всё это осмотреть и не могла насытиться. А что ещё здесь есть? Больше ничего? Как больше ничего? А потом, чуть позже, безумие в тёмной комнате, божественное безумие — бездонное простое счастье снова быть вместе через столько месяцев и, несмотря на тень Дейзи, а, может быть, ещё сильнее, благодаря этой тени. Случится ли ещё такой час в его жизни?

Нет, наверно. И всё‑таки что‑то было не так. При всей пикантности, которую придавала их наслаждению квартира Дейзи, и что Юнис тайком и зловредно как бы заняла её место, наслаждению, которое они оба остро ощущали, несмотря на заразившую их лихорадку общего загула — отовсюду доносились голоса пьяного кошачьего концерта — их, тесно прижавшихся друг к другу, разделяла тень. Неужели только из‑за Дейзи? Или просто время развело их? Потому что после первых экстазов он вдруг почувствовал отчуждённость, отстранённость, будто остался наедине с собой и постепенно трезвел; порыв обладания ею, кажется, угас.

Он лежал, уставившись в тёмный потолок, неловко и почти со стыдом ощущая свою руку на её плече, боясь приласкать её, чтобы ласка не показалась вынужденной и фальшивой, и боясь снять руку, чтобы она не ощутила перемены. Но она её ощутила так же быстро, и тоже напряглась и отстранилась. Настала тишина. На улице затопали чьи‑то шаги, донеслись пьяные голоса, кто‑то тяжело плюхнулся, раздался визгливый смех. И тут, по молчаливому согласию, они вдруг стали разговаривать — не о себе, не об этой странной перемене, что было бы разумно и смело, но о каких‑то пустяках, соломинках ничтожных тем, за которые они хватались, отчаянно скрывая катастрофу. Он вспомнил, что в ту минуту ему захотелось, чтобы она ушла. Он хотел остаться один. Если бы она быстро ушла и даже показала, пусть лишь лёгким намёком, но определённо, что она уязвлена, тогда, быть может, что‑то удалось бы спасти. Он был бы тронут, в нём шевельнулась бы совесть, и, пройдя этот круг, чувство к ней, возможно, возродилось бы. Он хотел, чтобы Юнис ушла — даже больше, чтобы ушла одна, потому что провожать её до Бостона в такой час, в такую ночь с перспективой долгого и малоприятного обратного пути, было бы последним ударом по чуть державшемуся равновесию. Но если бы, с другой стороны, она сама сказала, что хочет уйти одна, то чувство, может быть, возродилось бы, и он действительно захотел бы проводить её…