Конрад Эйкен - Ваш некролог красивыми словами...

Объяснение потрясло меня и разожгло страшное любопытство, так что когда Эстлин однажды предложил пойти вместе с ним отобедать в обществе Уилсонов, упрашивать меня не пришлось. Мы должны были встретиться в небольшом французском ресторанчике на Уордур–стрит — увы, давно закрывшемся — а по пути туда заглянули в паб принять стаканчик шерри. Именно там, предваряя встречу, Эстлин сказал мне, что в ситуации Уилсонов не всё, как у людей.

— Не всё, как у людей? — удивился я.

— Да, никто пока не разобрался. Видишь ли, они жили вместе до брака года три, оба писали для «Таймса». А потом вдруг поженились; и как только поженились — престо! — как только по закону поженились, мигом разъехались. Она сняла квартиру в Хэмстеде, а он — в Блумсбери. Раз в неделю они до сих пор устраивают прием на ее квартире. Но, насколько известно, не пробыли вместе ни дня. Он, вроде бы, ни за кем не приударил, она — тем более. Остались полнейшими друзьями — даже страстно преданными, но живут врозь. Она всегда называет его по фамилии: «Уилсон», и даже обращается к нему: «Уилсон». Черт–те что!

Я согласился и задумался. Может быть, спросил я, из‑за сердца? Слишком большая для нее нагрузка?.. Но Эстлин не согласился, впрочем, не совсем уверенно. Ему даже казалось, что с сердцем стало хуже после разъезда. Покачав головой, он изрек: «Муть какая‑то», и мы пошли на встречу с ними. Ни с того, ни с сего он вдруг добавил, что я ей должен понравиться.

Я ей понравился, а она — мне. С первого взгляда. Мне трудно описать впечатление, которое она произвела на меня — прежде всего, меня поразила ее немыслимо хрупкая внешность, хрупкость из иного мира, будто была она прозрачным духом или душой, уже покинувшей тело. Она сидела у маленького столика, за вазоном с папоротником, наполовину скрывавшем ее лицо. Ее карие глаза под прямой черной челочкой были круглы, как у куклы, и столь же напряжённы.

— Не похоже ли это на встречу в джунглях? — спросила она, еле заметным жестом указав на папоротник. Меня поразили эта сдержанность и ее странный довольно низкий и хорошо контролируемый голос, который, тем не менее, выдавал такое жгучее напряжение духа, какого мне прежде не приходилось встречать. В ее самообладании было что‑то настороженное и очень пугающее. Мне казалось, что я прежде не встречал человека, который бы вцепился в жизнь так осознанно. Казалось, она судорожно сжимает рукой крохотный сверкающий камешек, боясь в любой миг его выронить. А если удастся его удержать и не выронить, он может сгореть собственным живым огнем. Сидя рядом с ней, наблюдая за напряженной сдержанностью всех ее жестов и выражений, прислушиваясь к горячечному самообладанию ее речи, невозможно было сразу не разделить с ней этого странного отношения к жизни. Неощутимо для себя ты сам становился инвалидом. Пламень жизни неостановимо слабел, он слабел для каждого, но тем больше в нем было красоты и чистого совершенства; и ты входил в этот тайный заговор самоотверженных защитников драгоценного пламени.

II

Во время обеда мне почти не представилось возможности побеседовать с Райн, так сказать, «приватно»: разговор был общим. И не только общим, но и, как можно было ожидать, довольно литературным, и я, вынужденно, почти не принимал в нем участия. Уилсон поразил меня самоуверенностью, бесцеремонной развалкой и раздражающе подчеркнутым «оксфордским стилем». Сознаюсь, что я сразу невзлюбил его и счел довольно глупым. Я только недоумевал, чем это ему удалось привлечь столь тонкое создание, каким была его жена? Ведь он был груб и, я мог бы поспорить, бесчестен. Казалось, он постоянно хитрит и лишь представляется человеком от литературы. Мне подумалось, что громогласный энтузиазм — лишь уловка неискреннего человека, стремящегося произвести впечатление и придать себе убедительности. Неужели Райн всего этого не замечала? А может быть, напротив — всё прекрасно видела, и именно поэтому они разошлись?

Я вдруг обнаружил, что стал его оппонентом в разговоре, но не потому, что выкладывал какие‑то контрдоводы, а тем, что почти всё время молчал. Я нарочно довел до предела свою обычную немногословность и сдержанность, стараясь при этом высказываться всё более колко и кратко: я чувствовал — это именно то, чего она ждет и в чем нуждается. И был вознагражден: в тех немногих репликах, которыми мы обменялись, ее симпатия ко мне была несомненной. Помню, что когда Уилсон стал разглагольствовать о потрясающей пустоте Генри Джеймса и полнейшем отсутствии у него понимания человеческой сути, я дождался паузы и очень мягко возразил, что согласиться не могу, и что, напротив, Джеймс представляется мне прекраснейшим аналитиком взаимовлияния характеров, особенно в ситуациях отклонения от нравственной нормы. Райн взглянула на меня так, будто эта мысль явилась для нее откровением, и взгляд ее переполнился ярким светом радости.

— А ведь он именно таков! — шепнула она. — Никто ведь, ну, никто другой не смог создать столь затейливой красоты из радужных пятен нравственного распада!..

Не помню, что я ответил на это, может быть, и ничего не ответил, но ощутил себя в тот момент будто посвященным ею в рыцари, будто мы вдруг остались с ней одни, а ее муж «Уилсон» и мой юный приятель Эстлин куда‑то испарились. Я, наверно, покраснел, потому что внезапно почувствовал на себе ее невероятно проницательный взгляд, взгляд несомненного одобрения и восторга. Мы обнаружили, точнее, она обнаружила, что между нами есть связь, и мы станем друзьями. Несомненно станем. Нечто неуловимое возникло между нами, но было оно столь же «решенным», как если бы мы выразили его тысячей слов. И когда мы стали прощаться после обеда, казалось само собой разумеющимся, что она пригласила меня к себе на чай в следующее воскресенье. И была насчет этого очаровательно тверда, будто решилась показать, что не потерпит никаких глупостей. Обратилась она ко мне, а не к Эстлину (чем Эстлин был немало позабавлен), и мне первому она подала руку.

— Вы, конечно, придете на чай в воскресенье? И приходите, пожалуйста, с господином Эстлином.

Я пробормотал, что чрезвычайно польщен — мы улыбнулись друг другу — и тогда, опершись о руку Уилсона (сердце во мне заныло от такой картины), она повернулась и медленно вышла через стеклянную дверь на Уордур–стрит.

Эстлин улыбался сам себе и качал головой.

— Ну, ты потрясный парень, — сказал он, — просто потрясный!

— Почему вдруг?

Конечно, я прекрасно понимал, почему, но мне льстило услышать от Эстлина, какое необычное впечатление я произвел на Райн Уилсон.

— Ты, может, и не знаешь, — добавил он, — но ей чертовски трудно угодить. Она ведь сноб, каких свет не видывал, а кто ей не по вкусу — насмерть изжалит! Вот подожди… Застукает тебя, что ты восхищен не тем, чем следует!..