Джордж Мередит - Эгоист

Она выпрыгнула из коляски с ощущением человека, избавившегося от опасности. Повстречайся ей Уилоби в эту минуту, она приветствовала бы его дружеской улыбкой. Двери Большого дома растворились, и Кросджей пулей вылетел к ней навстречу. Он так и припал к ее руке и, не выпуская ее, прыгал от восторга. Он словно не верил своему счастью; захлебываясь, заикаясь, перемежая свою речь междометиями, он рассказал, как сэр Уилоби обнаружил его в лодочном сарае и пытался выведать у него все и как он отослал своего покровителя на ферму к Хоппнеру, сказав, что мисс Мидлтон пошла проведать больного ребенка, а оттуда дальше, в лачугу поденщика.

— «Мисс Мидлтон любит помогать бедным», — сказал я ему. И ведь это правда, ведь это-то уж сущая правда! И я сказал, что вы меня услали из боязни, как бы я не заразился!

Итак, худшие опасения Клары подтвердились. Полковник расплатился с Флитчем и прислушался к рассказу Кросджея.

— О, да я вижу, весь арсенал мальчишеского красноречия был пущен в ход, — заметил он.

Флитч между тем стоял перед ними, подняв руку к полям шляпы, пытаясь этим жестом привлечь к себе внимание.

— Миледи! Полковник! — меланхолично воскликнул он; впрочем, сквозь меланхолию пробивался розовый луч надежды. — Если только мне доведется на рождество пить старый портвейн Большого дома!..

Возглас этот надлежало понять в том смысле, что, если его мечта осуществится, он непременно выпьет за здоровье своих пассажиров. Обратив прощальный взор на окна, он понуро отъехал прочь.

— Значит, мистер Уитфорд еще не вернулся? — спросила Клара.

— Нет. А сэр Уилоби наверху, переодевается.

— Ты видел Баркли?

— Она только что пошла в лабораторию. Я ей сказал, что сэра Уилоби там нет.

— Скажи, Кросджей, не было ли у нее в руках конверта?

— Она что-то держала в руке, это точно. Но только — что, не знаю.

— Беги к ней! Скажи, что я здесь и чтобы она вернула мне письмо.

Кросджей кинулся бежать и попал прямехонько в объятия сэра Уилоби.

— Этого постреленка приходится ловить, как футбольный мяч! — воскликнул тот, крепко обхватив мальчика. — Клара, вас дождь не застит? — спросил он и, чтобы скрыть свое замешательство, продолжал энергичную борьбу с извивавшимся в его руках Кросджеем.

— Самую малость.

— Я счастлив это слышать. Вы нашли, где укрыться?

— Да.

— В одном из коттеджей?

— Нет, не в коттедже, но меня ничуть не намочило. Полковнику де Крею посчастливилось встретить коляску еще до того, как он меня нагнал, и…

— И снова Флитч! — подсказал полковник.

— Да, да, вам везет, вам везет, — бормотал Уилоби, все еще сжимая Кросджея в своих объятиях и делая вид, будто отчаянные попытки мальчишки вырваться — всего лишь игра. Мертвенная бледность, однако, выдавала его волнение. — Да стой же ты, непоседа! — прикрикнул он вдруг на Кросджея. Клара ласково коснулась плеча мальчика, и тот мигом успокоился.

Все поднялись в дом.

— Я не успела вас поблагодарить, полковник де Крей, — сказала Клара, на мгновение задержавшись в дверях. И, понизив голос почти до шепота, прибавила: — Конверт, надписанный моей рукой. В лаборатории.

Кросджей вскрикнул от боли.

— Ага, попался! — поддразнил его Уилоби и залился смехом, который звучал ненамного веселее, чем писк его жертвы.

— Вы очень больно щиплетесь, сэр!

— Эх ты, девчонка!

— Я не девчонка! Мне просто нужно достать книжку.

— Где же твоя книжка?

— В лаборатории.

Меж тем полковник де Крей уже подходил к дверям лаборатории.

— Я принесу тебе твою книжку! — крикнул он нараспев. — Какая тебе нужна? «Мореплаватели древности»? «Детские гимны»? Я, кажется, оставил здесь свой портсигар.

— Баркли говорит, что у нее для меня письмо, — сказал Уилоби, обращаясь к Кларе, — будто бы вы поручили ей доставить его мне в полдень!

— Ну да, на случай, если бы я не вернулась к тому времени: чтобы не причинить вам беспокойства.

— Ваша внимательность делает вам честь.

— Ах, нет! Не хвалите меня, Уилоби! Не говорите мне о чести. А вот и ваши тетушки. Дорогие мои!

Клара грациозно двинулась им навстречу, и прихожая огласилась восклицаниями.

Уилоби отпустил наконец Кросджея, который тотчас же кинулся к лаборатории. Его мучитель пошел за ним следом и, подойдя к дверям, молча посторонился, чтобы пропустить выходившего оттуда де Крея.

Кросджей рыскал глазами по всей комнате, Уилоби подошел сперва к письменному столу, затем к электрической батарее и, наконец, к каминной полке: письма не было нигде. А ведь Баркли сказала — он это точно помнил, — что еще утром, после завтрака, мисс Мидлтон велела ей отнести к нему в лабораторию письмо и что она выполнила распоряжение своей госпожи.

Уилоби бросился вон из лаборатории, взбежал наверх и увидел Кларину камеристку и спину удаляющегося де Крея.

Он подозвал Баркли. Та выпятила верхнюю губу и стала оправлять на себе платье — пантомима, свидетельствовавшая о готовности принять бой.

— Простите, сэр Уилоби, меня зозет госпожа.

— У вас было ко мне письмо.

— Я сказала, что…

— Вы мне сказали, когда я встретил вас внизу, у лестницы, что оставили в лаборатории письмо, адресованное мне.

— Оно лежит на туалетном столике в комнате госпожи.

— Принесите его сюда.

Баркли плавно повернулась, еще раз скорчив свою ханжескую гримаску — эти ужимки должны были, очевидно, означать, что на все случаи жизни у нее имеется свое особое мнение.

Уилоби остался на лестнице; служанка больше не появлялась.

Поняв всю нелепость своего ожидания, да и всего своего поведения вообще, он поднялся к себе и стал шагать из комнаты в комнату. Он себя не узнавал: страдать и волноваться, как те жалкие людишки, которых он презирает! Потерять над собой всякую власть, уронить свое достоинство! Он, привыкший вертеть другими по собственному усмотрению, вдруг превратился в марионетку, в доверчивую игрушку в руках ловкой интриганки! Уилоби даже почудилось, будто он сделался меньше ростом. Правда, зеркало этого не подтвердило, это сказало его собственное, болезненно сжавшееся сердце. «Не говорите мне о чести!» Покаянные слова, произнесенные Кларой после ее возвращения в обществе де Крея, с которым она к тому же перед самым носом у Уилоби вела какой-то таинственный разговор, прозвучали как исповедь; они опалили ему лицо, словно пламя, вырвавшееся из горнила. Боль — а что может быть эгоистичнее боли? — исторгла из его души беззвучный вопль: «Нет, только не это! Пусть лучше обман!» Да, он предпочитал быть обманутым.

Впрочем, это было лишь временное помрачение разума, вызванное отчаянием. Мысль, что и другим станет известно, что он обманут, была все же нестерпимее всякой другой муки. Ведь если он согласится быть обманутым, об этом будут знать и обманщица, и ее сообщник, а следовательно, и весь свет. Против молвы он был бессилен. Тень, которую он от себя отбрасывал, сковывала общественное мнение, подобно тому как сильный мороз сковывает ручьи, но за пределами этой тени он был беспомощен, и его чувствительность трепетно сжималась от страха, как бы ее не обнажили на зимнем ветру. В этом страхе за своего нагого кумира, за нежного младенца «я», которого он, как пеленкой, укрывал от холодного дуновения громким именем сэра Уилоби Паттерна, — в этом смертельном страхе и таился источник его ненависти к свету. Любовь и нежность к этому младенцу достигали в нем той остроты, какую они достигают лишь у людей, стоящих на самой высокой ступени цивилизации. Он чувствовал, что бессилен его оградить, что всякий может обдать своим ледяным дыханием это милое, беззащитное существо! Окоченевшее от холода, покрытое синяками и ссадинами, оно напрасно взывало к нему о помощи. Ну, как после этого не возненавидеть свет!