Джордж Мередит - Эгоист

— Всякий раз, как пушка выпустит свой заряд, сударыня, я даю вам слово падать ниц!

— Вот-вот, нечто в этом роде и требуется, — с улыбкой сказала его старая приятельница и покатила на станцию, оставив Уилоби размышлять о женском эгоизме. Ради того, чтобы ее обед прошел успешно, он должен смириться с ролью полного ничтожества при докторе Мидлтоне, предоставив Кларе блистать в дуэте с де Креем! Между тем на этот раз ему особенно необходимо было блистать. Успех, которым он всегда пользовался в обществе, внушал ему мысль, что его невеста еще не имела случая оценить всю силу его обаяния, и вот, в угоду миссис Маунтстюарт, он должен отказаться от такого случая! Если бы она была подкуплена его соперником, она не могла бы причинить ему большего зла.

О, Уилоби не был тупицей! Для него не прошло незамеченным, как мгновенно — после легкого прикосновения Клариной руки — успокоился юный Кросджей, изо всех сил перед тем рвавшийся из его объятий. Этот небольшой штрих показал ему, что мальчик почуял размолвку между женихом и невестой и что отныне он всю свою преданность перенес на Клару. Она блистала красотой, на ее стороне были преимущества женского очарования, и мальчик подпал под это очарование. Надо будет проучить его за измену. Но сейчас для Уилоби главное было не это. Надо, чтобы Клара увидела своего жениха во всем блеске, — а в лучах поклонения он и в самом деле начинал светиться, — и тогда она, осознав свое ничтожество, быть может, снова захочет вернуть его расположение. Вот когда наступит сладкий час возмездия!

Наведавшись к доктору Мидлтону в библиотеку, он удостоверился, что Клара не говорила больше о своем желании покинуть Паттерн-холл. Нет, нет, несчастная кокетка нашла себе развлечение здесь и успокоилась! Весь воздух был напитан изменой. Уилоби ее чуял, слышал, как она вьется вокруг него и летит с легким свистом, словно волан, посланный невидимой ракеткой.

При всем том, сопоставляя действительность с теми опасениями, которые он питал во время исчезновения Клары, он был даже склонен толковать все в лестном для себя смысле — правда, лестный этот смысл таил в себе также немало и горечи. Спрашивается, чего же опасался Уилоби? Он боялся, как бы не оказалось, что Клара сбежала. Ох, уж эти страхи влюбленных! И, однако, в своей мнительности он зашел так далеко, что, расставшись с де Креем в парке, готов был заподозрить приятеля в заговоре со своей невестой и поверить, что он никогда больше не увидит ни ту, ни другого; оставшись один на один с дождем, он даже издал театральный возглас: «Одурачен!» Подобные возгласы, несмотря на их театральность, подчас являются подлинным криком души.

Констанция Дарэм в свое время научила его, что женское коварство может проявиться внезапным взрывом, без всякого предупреждения. И, удивительное дело, словно затем, чтобы доказать, что все женщины — одной породы, Констанция за день до своего побега казалась воплощением безмятежного спокойствия — точно такого же, какое он наблюдал последние два дня у Клары: ни нервозности, ни лихорадочного румянца, ни подергивания бровей! Напротив, она держалась с ним ровно и непринужденно, с изящной невозмутимостью сестры. Казалось, она нащупала грань между жестокостью и добротой и идет по ней, не оступаясь, не отталкивая его от себя, но и не привлекая. Весь ее вид как бы говорил: подходите, но только не ближе, чем на расстояние вздоха — еще шаг, и вы натолкнетесь на броню холодного безразличия. Она вас отбросит бесстрастно, словно не замечая. И вам только останется, последовав ее примеру, держаться с такой же невозмутимостью где-то на соседней параллели. Вся страстность ее натуры, казалось, испарилась, оставив по себе, словно волны прибоя, лишь полоску застывшей соли на берегу. В этом сходстве между Кларой и Констанцией крылось что-то зловещее, и оно было поистине мучительным для Уилоби, которому досталось трагическое счастье держать и ту и другую в своих объятиях, целовать веки обеим и видеть, как тают таинственные туманности в глубине их глаз. Невольное сравнение повлекло за собой новую пытку для Уилоби. У него были основания винить Констанцию в некотором отсутствии девичьей скромности — она чуть ли не шла ему навстречу. Разумеется, такая ее готовность была лестной, и, однако, он подчас невольно задумывался над тем, кому из них выпала роль охотника, а кому — дичи. А для его чувства мужского достоинства вопрос этот был далеко не маловажным. Клара, напротив, была застенчива и робка, как лань, что прячется в ущельях, освещенных розовым светом зари. Она пробуждала и страсть влюбленного, и азарт охотника, за ее опущенными ресницами мелькали видения райского блаженства. Таким образом, разница между этими чаровницами лишь усугубляла терзания Уилоби. Ибо, если Констанция походила на некоторых дам, которых ему удавалось сделать несчастными или, как почему-то принято говорить, одержать над ними победу, то Клара никак не принадлежала к их числу. Ему оставалось только склониться перед цельностью этой женской натуры. Ее нельзя было смешать в кучу со всем женским сословием и разделаться с ней раз и навсегда. Несмотря на муки, которые она ему причиняла, он не мог ее не любить, не мог не чувствовать себя несчастным. И если бы не всесильная его вера в себя, в свое «я», которое он любил еще больше, он бы окончательно пал духом.

А тут еще де Крей! Горделивые воспоминания Уилоби о собственных победах давно уже подорвали его веру в мужскую лояльность, и если бы роковая мысль — сочетать уязвленное самолюбие со стратегией — временно не вытеснила присущую ему бдительность, он бы и на час не оставил этого малого вдвоем со своей невестой. Но ему представлялось необходимым занять ее, покуда он плел свои хитроумные силки, призванные удержать ее в Большом доме. Безумец, он рассчитывал ранить ее напускной небрежностью! На самом деле нужно было совсем не то, нужно было давать один за другим банкеты, на которых он сиял бы, как солнце, ослепляя ее своими лучами. Едва оправившись от громовых раскатов, рожденных его собственным возгласом: «Одурачен!» — он был на волосок от того, чтобы назвать себя дураком.

Как же ему себя с ней держать? Уж одно то, что он вынужден задаваться таким вопросам, было пощечиной его гордости. Всякая попытка объясниться с этой девицей привела бы лишь к тому, что она снова повторила свою просьбу. Он чувствовал, что где-то, за прозрачным покровом спокойствия, просьба эта трепещет в ней, готовая вырваться наружу. Мраморно-мертвенная белизна этого спокойствия говорила об усилии, которого оно ей стоило. Настолько-то он ее понимал. Понимал также и себя, понимал, что может не выдержать и что, если она снова повторит свою кощунственную просьбу, его снова подведет либо уязвленное самолюбие, либо пресловутая стратегия.