Илья Митрофанов - ЦЫГАНСКОЕ СЧАСТЬЕ

"Босоножки где мои? - я спросила.- Где мои босоножки, душа твоя рыбья!"

Не вспомнила я в ту минуту про свои босоножки. Я хотела в комнате Богдана посидеть. Не могу объяснить почему, но хотела. Очень хотела.

Не пустила Эльвира. Закричала:

"Не видала я твоих босоножек. Ничего не знаю, Давай, давай мотай у свой табор. Нечего тут тебе делать! Богдан за месяц мне тридцать рублей не отдал. Он тарелку разбил от сервиза. Китайский сервиз! Я в милицию счас пойду…"

"Сдохла бы ты со своим китайским сервизом! - я ей ответила.- А тридцать рублей пусть тебе в гроб между пальцами Куня положит!"

Выбежала на улицу. Солнце в небе светило! Землей пахло! Черепица на крышах паром дышала. Тепло. Тепло к нам пришло, Сабина. Поздно пришло. Опоздала ты! Бог мой! Опоздала! В Одессу с Богданом собиралась ехать. В Крым ехать. Там море, там гажё богатые в санаториях отдыхают. А у нас тут - ни Крыма, ни моря, у нас тут один санаторий - в Кислицах. Для бедных, потерянных, со всего нашего края - болгаров и русских, хохлов, молдаваней, от вина потерянных, от рождения, от жизни поганой. И Богдан мой там! И Богдан в Кислицах…

Я побежала по улице.

Тетка мимо меня шла, мальчика за руку вела. Посторонилась, крикнула вслед: "О! Гляньте! Уже чтось украла. Средь бела дня украла…"

Я украла? Что она? Что она так говорит? Узелок мой… Платье и кофта мои… Люди, вы люди! Зла не хватит с вами ругаться. Мои, мои это вещи, платье и кофта мои. И рубашка Богдана. Байковая в полоску, рукава в краске. Я стирала ее, а краску не отстирала. Богдан, мой Богдан… Что ж ты меня не дождался? Я, я виновата. Одна я виновата. Не надо мне было сумку брать у гусыни… Гад, гад горбоносый… Сволочь собачья правду сказал. Сумка меня попутала… Богдан, Богдан! Я виновата. Зачем ты уехал, Богдан? Как я без тебя буду? Родной мой, сердце мое. Мне тяжело с тобой было. А без тебя я - как ветка отрезанная. Без тебя я слепая, глухая. Ты - свет мой, ты голос мой. Ты - глаза мои. Подожди меня, Богдан. Я приеду к тебе. Час на автобусе до Кислиц. Один час…

Может, ты был в наших Кислицах. Может, видел и знаешь: за посадкой акациевой "санаторий" стоит. Ворота большие и будка с окошком, как на пекарне, Макухи собачья будка. Только там не Макуха сидел - курица старая с бородавкой под носом, кофту на свадьбу себе вязала, а может, на смерть.

Я постучалась в окошко.

"Пусти меня, тетенька…"

"Не приемный день сёдня",- тетка ответила. И головы не подняла. Очень гордая, что в будке собачьей сидит. Сказать бы ей, что ее гордость стоит. Да что злить? И так злей собаки.

"Пусти, дорогая начальница! Пусти! Добрая ты душа. Муж у меня тут лежит…"

Вязать перестала. Глаза свои замороженные на меня подняла. Приятно стало, что доброй душой ее назвала. Все, все люди любят, когда их по шерсти гладят. Волки душой, лисицы, змеи ползучие. С рождения кровь друг у дружки пьют. А добрым быть каждый хочет.

"Муж, значит? - спросила.- Что-то ты рано замуж пошла".

"Такая судьба моя, тетенька! Ночка темная нас повенчала. Пусти! - повторила я снова.- Богом прошу. Муж у меня там. Мой муле…"

"Муж! Объелся груш…" - проворчала. И на меня в один глаз глянула, вроде кофту свою недовязанную на меня примерить надумала.

"Лежит тут один цыган, в буйном,- сказала.- Тока он в мужья для тебя староватый…"

"Тетенька! Мой муж не цыган. Мой муж - художник…"

Засмеялась, в нитку глаза сплющились.

"Художник?! У нас, милая, тут все художники! - И снова на меня поглядела с прикидкой.- Ишь! Художник! Художник тебе сережки купил?! Золотые, небось, сережки., А?"

"Золотые, тетенька, золотые!"

"Вижу, вижу, что не медные… И где вы тока золото достаете?"

"Где достаем? Из таблицы, тетенька…"

"Это какой таблицы?"

"В школу иди - там узнаешь!.." - крикнула я. Ах ты, курица толстобрюхая, думаю, сережки ей мои приглянулись. Облизнешься - и вдоль забора махнула. Не могут быть, думаю, посетители дураками, чтобы за вход через будку собачью золото свое отдавать. Нет, не могут. И не ошиблась. Дырка была в заборе - машиной въезжай. И тропка утоптана.

Я пролезла. Пошла по тропинке. Чисто было вокруг. Тихо было. А на сердце нехорошо стало. Тревожно на сердце стало. Сквозняком потянуло по сердцу, будто в чужую хату я забралась. Сейчас, вот сейчас меня схватят.

На дорожку асфальтовую вышла. Клумбы увидела, черную землю увидела. Люди в халатах байковых тюльпаны садили. Один садил, двое смотрели.

"Где Богдан лежит?" - я у них спросила.

Один обернулся: лицо худое, глаза стеклянные. К дереву подбежал, ветку нагнул, почки сцарапал и мне: "На! На!"

Я оттолкнула руку.

Он сам эти почки в рот свой набил. Зубы зеленые. Начал жевать, жадно жевать. Второй из-за дерева выскочил: глаза блестят, слюна течет по губам, на меня уставился..

Мне страшно стало. Я побежала. Оглянулась.

Тетка в белом халате шла по асфальту, несла под халатом что-то, рукой бок придерживала.

"Тетечка! Родненькая…- крикнула я.- Где Богдан лежит? Муж мой, Богдан…"

Поглядела она на меня. Боком стояла, подправляла под халатом сверток, чтоб не упал.

"Тебя кто сюда пропустил? - строго спросила.- Седня день какой, знаешь?"

"Я издалека приехала, тетечка! Я из Тамбова приехала…"

"Из Тамбова она приехала! - головой покачала тетка.- И где вас только черти не носят… А кто он, твой Богдан? - спросила.- В каком блоке?"

"Не знаю. Не знаю, тетечка!"

"Не знает она! -обиделась тетка. - С чем он лежит, Богдан твой? По пьянке или припудренный?"

Я растерялась.

"Нет, нет! Он не припудренный… Я не знаю… Не знаю я…"

"Вон! Белый домик видишь? Иди туда… Дежурный врач скажет".- Тетка рукой махнула, а сама к воротам пошла.

Рядом был белый домик. Маленький, чистенький, как игрушка на елке. Пошла я к нему. Мне страшно было идти. Люди из окон с решетками на меня глядели: старые, молодые, с глазами дикими. Бог мой! Мне страшно. Я не могла глаза эти видеть. Кожу с меня эти глаза сдирали. Больно, больно мне стало…

Я дверь открыла в домике - картину увидела. На стене картина висела. Большая картина. Не Богдан ее рисовал. Нет, нет, не стал бы он ее рисовать. Знаю, знаю. Он сказал бы, что это - халтура. Богдан, мой Богдан. Я сама поняла. Я теперь сама поняла, что это халтура. Это неправда. Это не жизнь. Люди на этой картине смеялись и танцевали, все танцевали, со всего нашего края - хохлы и болгары, молдаване и русские. Никогда я не видела, чтоб все они так танцевали, и все за руки друг друга держали, и цыган на скрипке играл. Никогда я не видела, чтоб все веселились, как на этой картине. Бог мой! Почему они танцуют? Почему веселятся? Здесь горе; здесь люди ум потеряли, здесь у людей глаза страшные. Они не смеются и не танцуют. Это неправда. Халтура это. Я знаю, я теперь знаю, зачем эту картину повесили здесь. Бирэво из горсовета повесить заставили, Хрущевы художнику заплатили, чтоб горе закрасил - весельем, чтоб страх и болезнь людей наших радостной краской закрасил. Халтура, неправда! Я поняла, Богдан, сама поняла. Один раз моргнуть не успела, а поняла. Отвернулась от этой картины, не стала смотреть. Еще одну дверь открыла. Доктора увидала. Он в белом халате сидел за столом. Два дела делал: пилочкой ногти чистил и книгу читал. Лекарствами в комнате пахло. Тихо было, Доктор голову поднял, лицо у него было круглое, белое и руки - белые. Глаза наши встретились, и я почуяла, что он человек очень добрый. Только усталый душой, но добрый. Такому не погадаешь, такой сам тебе на сто лет вперед нагадает.