Илья Митрофанов - ЦЫГАНСКОЕ СЧАСТЬЕ

"Богдан!-позвала тихонько.- Богдан1-И за руку его взяла. Руку поцеловала: - Богдан! Это я - Сабина… Я… Богдан…"

Он поглядел на меня, как на белую стену глядят.

"Богдан! Я пришла к тебе, Богдан! Родной мой! Счастье мое! Это я, Сабина. Ну? Посмотри на меня. Не будь чужим! Богдан, родной мой, не будь чужим…"

Он не ответил, и я заплакала. Я не могла поверить, что он меня не узнает. Не верю, не верю! Он должен меня узнать. Должен. Сейчас, вот сейчас он узнает. Сейчас улыбнется, волосы мои ладошкой погладит. "Сабина,- скажет,- Сабина, любимая…"

Нет, не сказал. Не улыбнулся. Глядел в окно. За решетку глядел. Глаза его карие не мигали. Родные глаза. Нет таких глаз у тебя. Ни у кого нет. У него грустные очень глаза. Даже когда он смеялся - вечер в глазах стоял. Тихий вечер. Когда солнце висит над крышами, когда ветер летит с Дуная, когда над всем нашим краем флуер17 играет, и я этот край вижу, людей наших вижу, тихих, покорных людей, себя чистую вижу, царицей вижу над всем нашим краем.

"Богдан! Мой Богдан! Посмотри на меня! Ты забыл Сабину свою? Богдан? Забыл? Это я, я пришла к тебе, я. Слышишь, как сердце мое стучит? Богдан, мой Богдан. Видишь, тепло к нам пришло? Скоро акации зацветут. Ты не болей, мой родной. Тебе не надо болеть. Тебе историю рисовать надо. Никто, кроме тебя, не нарисует историю нашу. Ты сам говорил - никто. Я тебе красок достану - белила достану, аквамарины и сурика. Услышь меня, Богдан. Родной мой, услышь!

Как в стену мои слова. Не слышит Богдан. Смотрит в окно.

Фоменко к нему подошел. В лицо заглянул, ладонью своей по щеке его хлопнул.

"Та-а-ак! Поставим диагноз! - сказал.- А ну-ка, в очи мени гля- ды! - И мне подмигнул:-Усё ясно! У него сичас торможение нервных клеток. Есть такие клетки в голове. Ниче-е-е! Вылечим… Фомэн- ко всех вылечит… Прыходь через месяц, дивчина!"

"Я никуда не пойду! - я сказала.- Богдан! Я буду с тобой. Слышишь, Богдан?"

"Ты шо? Руську мову нэ розумиешь? - спросил Фоменко.- Я диагноз тебе сказал: в торможении он…"

"Не пойду! Никуда не пойду!" - я ответила. Усмехнулся Фоменко, усы свои рыжие облизал, похлопал меня по плечу:

"Не-е-е! Так не пойдет дело. Это ^медицинское учреждение, а не гостиница…" - И за руку меня потянул. Бог мой! Какая рука у него была сильная, крепче клещей рука. Поднял меня с кровати. На руки поднял. Я вырваться не могла. Понес меня к двери, успокаивал, как дитя малое: - И чего, спрашивается, переживать? Така гарна дивчина! Найды соби цыгана! Живи з им, кохайся…"

"Не нужен мне цыган! Никто мне не нужен! Мне Богдан нужен… Вылечи его, доктор. Богом прошу… Я тебе денег дам! Сколько душа твоя хочет, дам…"

"Денег? - переспросил Фоменко и на ноги меня в коридоре поставил-Деньги- цэ дело хорошее… Тут надо подумать. Тут тэра- пия надо. А тэрапия - это ого-го-о! Ниче, нэ журысь. Вылечим. Раз Фомэнко сказал, значит - вылечим…"

Видела я, как он лечил. Я все видела. Я всю их жизнь, с утра и -до вечера, видела. Я каждый день почти приезжала в Кислицы. Все меня уже знали. Всем я Хрущевы возила. Была у меня удача. Хрущевы пошли. Чистые, новые. Гажё проезжих много было в Ахиллее. К теплу, к морю ехали. Я на вокзал ходила, я чемоданы брала, вещи брала, кошельки толстые. Я ничего себе не купила. Я все в Кислицы везла. Через будку собачью шла. Курице старой мохера дала, два мотка. "И как ты угадала, что мне мохер нужен? - она спросила.- Иди! Иди! Хоть живи у нас",- так сказала.

В ночь-полночь я могла прийти.

Все меня в пятнадцатом блоке знали. Делильщицы масла, их трое было, и повариха была, и уборщица - все меня знали. Смеялись сперва. "Глянь! Опять к переляканому! Как собачка…" - повариха так говорила. А уборщица, пожилая была, ей ответила: "Дай Бог, чтоб за тобой так бегали, Марья Санна…"

"За ней не побегут! - Фоменко смеялся.- Бона сама от кого хочешь убежит. А? Марь Санна?"

Он тоже ко мне привык. Я ему куртку овечью достала. Болгарскую куртку. Он ее под халат надевал. Меня всегда пропускал. Только стукну в окошко, он тут.

"А-а! Сабина! Прохо-о-одь! Диагноз у Богдана твоего той же самый. Температура нормальная, а клетки на торможении… Иды, иды, побачишь сама…" Я шла. Я никого не боялась в палате. Ни старых, ни молодых. И они меня не трогали. Они нормальные были люди. Как ты и как я, как любой каждый. Только голодные очёнь. Бог мой, какие голодные! Собака бездомная больше ела. Делильщицы масла им мало давали, хлеба мало давали. Кашей жидкой кормили. На воде кашу варили. А на стене листок в столовой висел. Про мясо было на листке написано, про виноград и помидоры,

Я что могла, то носила. Я всех их жалела. Я помидоры носила, я им отдавала. Богдан не ел помидоры. Я принесу, первые из теплицы, на кровать сяду.

"Богдан! - прошу.- Поешь…"

Он не ел. Мне обидно было. Он любил помидоры. Он брынзу любил. Я овечью брынзу ему носила. Свежую, мягкую, а он не ел. Фоменко все забирал, а меня успокаивал: "Ничо-о-ого! Вылечим…"

С утра начинал лечить. В палату входил: "Подъем, рота!-кричал.- Слушай приказ! Переходим на летнюю хворму одежды: халат и кальсоны сатиновые. Байковые всем сдать на хранение. Срок - одна минута…"

Все его слушались. Все боялись. Он всех по утрам пересчитывал. Во двор выводил на "тэрапию" - землю копать, цветы садить и деревья известкой белить.

"Раз, два! Раз, два! Рота, стой!" - кричал.

Доктор из белого домика выходил.

"Тимофей Ларионыч! Не пережимай… Здесь не казарма, Тимофей Ларионыч…"

"При чем тут казарма! - огрызался Фоменко.- Тут дисциплина должна быть. Устав и порядок!"

"С тобой не соскучишься…" - отвечал доктор и прятался в белом домике ногти пилочкой чистить и "Нравственные письма" дочитывать. В пятнадцатый блок только вечером заходил. Шел между койками, нос морщил. Лекарство больным давал, чтоб спали ночью. Фоменко над ним смеялся.

"От чита-а-атель! Лекарство им! Лекарство - химия!" - а "химию" у людей отнимал. Пьяным делался, а не шатался. Спать не давал. Кто не по уставу халат снял, свет включал. "Рота, подъем!" - кричал.

Богдана он не трогал. Богдана я откупила. Я сорок хрущевых платила Фоменко за Богдана. Фоменко сказал:

"Будешь мэни гроши давать - он у меня як Христос за пазухой будэ жыты…"

Я давала. Он Богдана не тревожил. Только посмеивался:

"Шо, голубкы? Вдвоем вам туточки хорошо? Га? Шо, Сабина, мов- чить чоловик твий? Я ж сказал - торможение…" - И уходил из палаты.

Мы оставались одни. Но не было нам хорошо. Богдан ни ночью, ни днем не спал. Все в окно смотрел. Боялся, что Митря за ним придет. Я ему говорила, что никто не придет. Он не слушал меня, он жил, как во сне, он свое повторял: "Митря придет. Сейчас Митря придет…" А раз я черешни ему принесла, он не ел, только взглянул на них и будто проснулся.

"Мои картины не должны храниться в сырой комнате…" - тихо сказал. Не мне об этом сказал, просто сказал. А я знаю, что мне. Я перед ним виновата. Потому что картин его уже нет. Я два раза была у Эльвиры, я на коленях у ней просила, Хрущевы давала. "Отдай мне картины Богдана!" - я просила. А она мне ответила: "Ты поздно приехала. Богдан мне тридцать рублей должен остался. Я его всю мазню продала! Я за нее и десятки не выручила…"