Брайан Глэнвилл - Вратари — не такие как все

Мое изгнание получило широкую огласку. Попал я и в телевизор, а одна газета прислала ко мне девчонку для интервью — довольно милую куколку, которая не отрываясь смотрела на меня большими и круглыми, как блюдца, глазами. Но это слабое утешение в тот момент, когда разговор идет о том, как тебя вышвырнули из состава. На прощанье я сказал: «Приходите еще, когда меня возьмут в сборную», естественно, в шутку. Говорил-то я с усмешкой, но все равно проявил необычайную тупость, потому что она взяла да и вставила эти слова в интервью. В газете это выглядело чудовищно.

Самое плохое в том, что тебя вышвыривают из состава, — какой-то барьер, возникающий между тобой и твоими приятелями. Ты по-прежнему общаешься с ними, никто не перестает разговаривать с тобой, но создается такое впечатление, будто вы играете в разных лигах: они делают одно — то, что имеет значение, — готовятся к этому целую неделю, а ты занимаешься чем-то таким, до чего никому нет ни малейшего дела. Естественно, я стал меньше получать — ни премиальных со сборов от продажи билетов, ни надбавок за позицию в чемпионате (хотя в то время они никому не приносили больших денег), — но это меня не волновало.

Даже между мной и Бобом Калленом, с которым мы жили в одной квартире и сидели друг напротив друга за столом, в гостиной по нескольку раз в день, чувствовался этот барьер. Ни я, ни он много не говорили, мы вообще почти не разговаривали, потому что он был отличным парнем и никогда не рассказывал о том, что творилось в первой команде, пока я сам не спрашивал. Естественно, я часто спрашивал об этом. Он отвечал, 4 потом из вежливости интересовался: «Ну, а у тебя как дела?», и я без малейшей охоты вынужден был говорить: «Выиграли у дубля «Чарльтона» или «Сыграли вничью с дублем «Ориента». Большое дело!

Папа держался здорово — он всегда мог увидеть светлую сторону чего угодно. По его теории, мне повезло.

— У такого молодого вратаря, как ты, — говорил он, — обязательно должен наступить спад, каким бы великолепным этот вратарь ни был. Своего рода реакция. Тебе повезло, что с тобой это случилось сейчас, когда команда играет плохо, и, по-моему, тебе лучше переждать. Позже, когда дела пойдут лучше, будет легче возвращаться.

— Не знаю, как играют они, — отвечал я, — но то, что я играю плохо, мне ясно.

— Если у команды игра не ладится, она не может ладиться у вратаря. Вратарь — всего лишь человек, особенно в твоем возрасте.

Однажды в Милуолле, во время игры за дубль, я пошел за ворота, чтобы взять мяч и ввести его в игру. Вдруг кто-то окликнул меня, я поднял глаза и увидел Майка. Он улыбался. Ну вот, только этого мне не хватало, подумал я, и, выполняя удар от ворот, срезал мяч так, что он не долетел даже до середины поля. Но через несколько минут, когда я в прыжке отбил мяч, летевший в верхний угол, до меня донесся его голос: «Вот так, Ронни, это уже похоже на то, что было раньше», и почему-то мне было очень приятно. После игры я хотел найти его, но он уже уехал. Я подумал, как, наверное, несладко пилить на велосипеде через весь Лондон — из Ноттинг Хилла на юго-восток.

Он еще объявился раз или два на моих матчах: я опять замечал его за воротами, когда шел за мячом. Он улыбался и махал мне и, казалось, радовался тому, что я снова в дубле, и он может быть рядом со мной. Забавный он был парень, Майк.

По правде говоря, мне действительно в чём-то стало лучше. Все здесь происходило медленно, и поэтому играть было легче. Все движения не такие быстрые, удары не такие сильные, и за верховые мячи здесь не шибко боролись. В первых играх я даже тут умудрялся делать ошибки, но потом почувствовал, как понемногу прихожу в себя. Бросаясь кому-нибудь в ноги и забирая у него мяч, или прыгая вверх и перехватывая навес, я говорил сам себе: ну вот и все, это не может продолжаться долго, все будет в порядке.

Что же до первой команды, дела у нее шли из рук вон плохо. Первый матч без меня они провели в Ньюкасле и получили пять банок, потом дома проиграли «Челси» 0:1. Естественно, я спрашивал у Боба Каллена, как играл Терри Морган, и он отвечал:

— Да так, нормально.

— Но он мог не пропустить? — конечно, я имел в виду, мог бы я не пропустить, хотя ведь я потому и играл в дубле, что, когда надо было не пропускать, пропускал.

— Ну, может быть, последние два, — сказал мне, Боб после Ньюкасла, — но к тому времени мы все уже так или иначе расклеились.

А через пару недель Боб и сам оказался в дубле. Это случилось после того, как мы сыграли 2:2 дома с «Ливерпулем». Он пришел домой, чуть не плача: «Чего он только мне не наговорил, как только не назвал! Ну хорошо, я упустил пару возможностей, но зачем же валить все на меня?» Сгоряча он кое-что сказал репортерам сразу после игры, и один из них — из агентства новостей — запихнул это в газету. Так что в воскресенье утром появилось: «КАЛЛЕН ОБВИНЯЕТ МЕНЕДЖЕРА МАКИНТОША» и все такое прочее.

В понедельник босс вставил ему по первое число, оштрафовал на сотню, а это для кого угодно сумасшедшие деньги, и отправил в дубль. Естественно, мне было очень жаль Боба, он страшно переживал, хотя надо признать, что стало гораздо приятнее играть вместе с ним. Наконец-то можно было с кем-нибудь поговорить об игре, приходя домой, даже, если игра не имела никакого значения. Боб, как и я, попросил трансфер, и босс отказал ему, сказав то же самое, что и мне, что контракт еще не закончен и что потом клуб будет иметь на него права, и все такое.

— Как я понимаю, — сказал Боб, — эти контракты однобокие: клубу все, а игрокам ничего.

— Ты только что это понял? — спросил Томми Дугалл, который слышал наш разговор.

— Что ж, — сказал я, потому что этот Томми временами мне надоедал, — раз уж ты такой умный, то у тебя, наверное, другой контракт, не такой, как у остальных?

— Других контрактов не бывает, — ответил он. — Мы все невольники, сколько бы мы ни получали, — это было мне не очень понятно.

Как-то раз Томми вдруг спросил меня:

— А что ты будешь делать, когда закончишь играть?

— Что? — тут я даже опешил. — Ради бога, Томми, мне ведь только девятнадцать.

— Да, — согласился он, — но когда-нибудь тебе станет двадцать — совсем уже скоро, — а потом двадцать пять, тридцать, тридцать пять. Даже вратарь не может играть вечно.

— Ну, — сказал я, — тогда и поглядим. — Хоть я и понимал, что рано или поздно это время придет и что о нем надо подумать, но все равно для меня это было слишком далеко, чтобы, быть реальным. — А ты чем займешься? — спросил я его. — Станешь тренером?

— Ну уж нет, — ответил он, — только не я! Тренером! Ты только посмотри на директоров. Даже наши — а они считаются одними из лучших — и то ни черта не смыслят в игре, им бы только нажраться да нахлебаться. Нет уж. Я закончу где-нибудь под забором.