Валентин Рыбин - Разбег

— Вы молодец, Нина Михайловна! — оживился Мар. — И, вероятно, правы. Именно с древних времен. Что-то, рожденное в древности, дошло до наших времен, что-то нет. Парфяне, скажем, хоронили умерших в земле, на так называемых некрополях. Это те же — кладбища. А вот задолго до них, во времена зороастризма, когда в Иране и в здешних местах, на юге Средней Азии жили арийцы, — они строили специальные башни и на них вывешивали трупы умерших. Прилетали хищные птицы и обгладывали мертвых до костей. Со временем этот обычай умер. Но другой их обычай, скорее даже закон, породил ныне в фашистской партии теорию арийской расы — теорию сверхчеловеков. Арийцы, в ту далекую эпоху, стояли в своем развитии намного выше многих кочевых народов, которые, подступая к границам Ирана, невольно кровно смешивались с арийцами. Чтобы не испортить свою благородную, высокоцивилизованную нацию, иранцы жестоко расправлялись с каждым не арийцем. Эту теорию превосходства взяли теперь на вооружение немецкие фашисты. Они называют себя арийцами, хотя к арийцам имеют такое же отдаленное родство, как и все народы индо-европейской расы…

Мар, забыв об яичнице и чае, говорил долго и упоенно. Кажется, женщины уже начали тяготиться столь длинным рассказом гостя. Зина незаметно ушла в комнату брата. А Нина откровенно обрадовалась, когда за окном раздался нетерпеливый сигнал автомашины.

— О аллах всемилостивый! — шутя, всплеснул руками Мар. — Мы совсем забыли, что машина на дворе, и шофер ждет меня! Все-все, дорогие хозяева, не смею больше засиживаться, Иргизов, так вы завтра — пряма с рюкзаком ко мне, в кабинет археологии. В девять, как штык, буду там. Прощевайте, дорогие дамы!

Иргизов проводил Мара до машины, вернувшись, спокойно сказал:

— Дней через пять уедем месяца на два. Буду жить в палатке.

Нина недовольно хмыкнула, пожала плечами:

— Поезжай. Но только не думай, что я такая же, как жена твоего Мара. У меня у самой впереди гастроли…

Гудок «текстилки» — призывно-звонкий, с сиплыми перехватами, заглушал все другие гудки. В шесть утра ежедневно он долетал до Артиллерийской и, опережая звонок будильника, поднимал Зину с постели.

Она включала свет, заглядывала во вторую комнату, где спали Нина и Сережка и, ступая на цыпочках, начинала готовить завтрак. В семь, когда стол уже был накрыт скатеркой и на нем стоял чайник с пиалами, ваза с конфетами и на тарелочках бутерброды с маслом и колбасой, Зина будила Сережку. Брала его сонного на руки, выносила из комнаты, чтобы не потревожить Нину: ей спешить некуда. Малыш капризничал, но что делать. Не опаздывать же из-за него на работу. Она торопливо умывала племянника, сажала за стол, затем одевала и спешила на автобус, остановка которого была прямо у площади. Без четверти восемь Зина сдавала Сережку воспитательнице детского сада, махала ему рукой и спешила на фабрику, в медпункт. Громадный корпус «текстилки», заряженный доброй сотней прядильных и ткацких станков, расставленных на двух этажах, в огромных цехах, содрогался от их беспрерывного грохота. Зина ступала во двор фабрики и сразу ей приходил на ум огромный океанский пароход. Она входила в чрево фабричного корпуса, словно в трюм или машинное отделение. Все здесь гудело, грохотало, шипело. Справа механический и слесарный цехи, слева цех по выработке аммиака и ледоделка. В садом конце коридора — кабинет медицинского пункта. Входя, Зина надевала белый халат, брала из аптечки пузырек с йодом, вату, бинт, таблетки от кашля и головной боли и поднималась в прядильный, а затем в ткацкий цех. Травм было немного, но случалось — кто-то порезал палец или ушибся, у кого-то болела голова. Зина спешила оказать помощь, а если требовалось, то и выписывала направления в поликлинику. За чуткость и доброту любили ее текстильщицы.

Но, конечно, же, дежурства Зины Иргизовой не замыкались в рамках восьмичасового рабочего дня. Фабрика — не только цеха.

Почти ежедневно во дворе «текстилки», под высокими карагачами на скамейках, то в перерыв, то после смены собирались различные группы фабкома. Зина состояла в жилищно-бытовой комиссии, и ей частенько приходилось говорить о быте и санитарии, давать полезные советы женщинам. С комиссией, но чаще одна, ходила она в жилой текстильный городок. Он считался самым уютным и самым зеленым уголком Ашхабада. Городок был огорожен высоким кирпичным дувалом и занимал огромный квартал — от железной дороги до улицы Всеобуча. Широкая тополиная аллея прорезала городок с юга на север. Уже давно поднявшиеся пирамидальные тополя придавали городку величественно-торжественный вид. С обеих сторон аллеи под зелеными кронами фруктовых и декоративных деревьев стояли многоквартирные дома. Широкие просторные веранды, дворики, цветочные клумбы восхищали зашедшего сюда гостя или путника. В юго-западном углу двора в таком же красивом добротном доме размещался фабричный детский сад. Сюда Зина каждое утро приводила своего племянника Сережку и по вечерам приходила за ним. Бедный малыш! Хватил же он лиха от своей неугомонной, вездесущей тетки. По вечерам Зина то на волейбольной площадке возле клуба — Сережка носится с мячиком рядом; то в клубе, на репетиции хора — Сережка тут же. То едет с медицинской сумкой за город, к горам, где назначены прыжки с парашютом. Несколько комсомольцев с «текстилки» посещали кружки Осоавиахима — летали на планерах и прыгали с парашютом: Зина обслуживала их на полетах, и Сережка — с ней. Мать свою пострел почти не видел: Нина приходила домой из театра поздно. Сын уже спал. Сначала баловался малыш, но потом привык и уже всерьез стал называть Зину мамой, а родную мать просто Ниной. Привыкла к такому обращению и Нина.

Жизнь актрисы вовсе была непохожей та ту активную, складную жизнь, какую вела Зина. Частые выезды, поздние возвращения невестки смущали и сердили Зину. Однажды Нина вернулась домой утром. Ее привезли в автомобиле. Зина сквозь сон услышала ее голос под самым окном: «Спасибо». Машина фыркнула и уехала, а Нина, войдя в комнату, по привычке, подошла к зеркалу, и стала оглядывать себя — за внешностью она следила особенно. Зина подошла к ней сзади:

— Где ты была, я вся извелась, ожидая тебя?

— О боже, не спрашивай, Зинуля. Мы выезжали в Фирюзу, ставили в доме отдыха отрывок из «Женихов». После концерта был небольшой ужин. Только сейчас вернулась. Сережа не плакал?

— Нет, не плакал, но все равно нельзя так. Посмотри что у тебя на шее?

Нина погладила рукой левее подбородка, прикрывая след от губной помады.

— Не обращай внимания. Это один из наших, когда ставили отрывок, чмокнул меня.

— Он что, красит губы?

— Когда выходит на сцену — да. Я же тебе сказала — чмокнул вовремя спектакля, так положено по пьесе.