Валентин Рыбин - Разбег

Галия-ханум, которой Иргизов привез письмо от Акмурада туг же на тахте прочитав его, то и дело отвлекалась от общей беседы и задавала пытливые вопросы:

— Так, выходит, Акмурад живет все же в военном училище, а не у нее?

— Акмурад живет, как и все курсанты военного училища, в казарме… А к ней он ходит по увольнительной, — пояснил Иргизов.

Тамара Яновна, знавшая историю ссоры Акмурада с родителями, не вмешивалась в обсуждение столь личной темы. Галию-ханум можно было обидеть любым неосторожно сказанным словом. Обидеть проще простого. Только скажи, например, что Акмураду тридцать три, и он волен сам распоряжаться собой — и считай, нанесена смертельная обида. Но в разладе Акмурада с отцом и матерью лежал не только своевольный поступок сына, но и нечто другое, связанное с допросами отца о спрятанном во дворе, под старой каретой, золотом. Именно тогда Акмурад, узнав, что в этом деле замешан был и отец, бросил ему в лицо: «Ты плохой командир, отец! Ты не командир вовсе! Скажи спасибо, что тебя перебросили на конезавод — тебе повезло! И не хвались тем, что уничтожил банду курбаши Сейида-оглы! Ты не приобрел славы! Ты только добыл себе смягчающие обстоятельства!» Эта ссора произошла, когда сын уезжал учиться в Ташкент, в военное училище. И напрасно тогда Аман доказывал, что иначе он поступить не мог, ибо Каюм-сердар — родной отец, а отцовская воля выше воли аллаха, — Акмурад не захотел понять его. Обиделся на отца крепко. И через три года, когда влюбился в Ташкенте в красавицу-узбечку Назиму, дочь арычника, а потом женился на ней, пригласив на той друзей — курсантов училища, то матери и отцу даже не сообщил о свадьбе. Гораздо позже поставил их в известность, и получил в ответ проклятье за самовольство.

Иргизов, как бывший командир Акмурада и старший товарищ, был на его свадьбе. Был один, без жены: Нина тогда с грудным Сережкой жила у матери в Саратове. Свадьба была устроена по-армейски, с духовым оркестром. Было много военных и штатских. Старик-арычник накануне пожурил Акмурада за то, что он не пригласил родителей. Иргизов тоже нимало удивился: «Что бы это значило, Акмурад? Чем перед тобой провинились отец и мать?» И он ответил: «Мать не виню, а отец провинился!» — И рассказал все, что знал о припрятанном золоте. Выслушав, Иргизов попытался смягчить суровым приговор курсанта: «Но ведь Каюм-сердар добровольно отдал свое золото союзу «Кошчи»! Акмурад на это запальчиво ответил: «В том-то и дело, что Каюм-сердар, а не отец!»

Обо всем этом знали Галия-ханум и Тамара Яновна, потому и велся разговор об Акмураде сдержанно: даже имени его жены не называлось. Иргизов сам, нечаянно, назвал его жену.

— А вообще-то, Галия-ханум, это в духе времени — вы зря сердитесь на Акмурада и Назиму. Скажу вам откровенно — пара эта прекрасна!

Из этой фразы и узнала Галия-ханум — как зовут ее невестку. Повторила несколько раз ее имя, чтобы запомнить, и с досадой отмахнулась:

— Ах, почему я должна обо всех думать и всех запоминать! Пусть живут, как хотят, все равно моей ноги в их доме никогда не будет.

Беседуя с женщинами, Иргизов все время думал о Ратхе и Амане и решил, что сегодня не дождется их, пора уходить — солнце уже село, да и Нина, наверное, заждалась. Но вот по ту сторону забора, в переулке, зарокотал мотор, и Тамара Яновна облегченно воскликнула:

— Ну, вот и он!

Иргизов поднялся с тахты, посмотрел на ворота: они распахнулись, и во двор на мотоцикле с коляской въехал Ратх. В сумерках Иргизов разглядел на нем белый китель, галифе и сапоги. Отметил сразу: «Выправка все та же, военная».

Оставив мотоцикл у веранды, Ратх снял китель, бросил на перила и, не подозревая, что на тахте гость, подставил голову и плечи под водопроводную струю. Заохал, зафыркал, дурачась, словно маленький. Тамара Яновна поспешила к мужу:

— Ратх, ты что, не видишь, кто у нас?! Иргизов приехал! Ждет тебя не дождется.

— Иргизов? — удивился Ратх и, приглаживая мокрые волосы, посмотрел в глубину двора. — Томочка, дай поскорее полотенце.

Поднявшись на веранду, она бросила ему рушник. Но он не успел ни утереться, ни надеть китель. Иргизов, торопливо идя и приговаривая: «Ну-ну, поглядим, какой ты стал», — приблизился к нему, подал руку, а потом схватил его в охапку, оторвал от земли и вновь поставил на ноги.

— Ваня, дьявол ты этакий, задушишь! — смеясь, закричал Ратх. — Откуда ты взялся? Три дня назад получил твое письмо из Ташкента — и вдруг ты здесь собственной персоной. По-моему, ты собирался в Саратов на лето?

— Передумал, — баском пророкотал Иргизов, наблюдая, как Ратх надевает китель и застегивает пуговицы. — Хотел податься к теще на блины, да перехотел. Мар прислал письмо: приглашает на раскопки Нисы. Вот я и решил, что не стоит терять время.

— Изменился ты, — сказал Ратх, направляясь к тахте. — Скулы заострились и глаза вроде бы синее стали. Да и плечи пошире.

— Зато тебя время не берет. Такой же шустрый и легкий, и выправка армейская.

— Меня служба обязывает быть таким. Знаешь, сколько работы! — Ратх усалил Иргизова, сел сам и, прищелкнув пальцами, моргнул Тамаре Яновне, чтобы подала по случаю встречи вина.

— Значит, говоришь, получил мое последнее письмецо? — Иргизов неловко усмехнулся. — Извини, но, по-моему, я тебе врезал что надо в этом заключительном послании. Обидно, Каюмыч! Поздравляешь меня с окончанием САГУ, завидуешь моему упорству — и тут же обзываешь рухлядью и меня, и всю историческую науку.

— Ладно, не ершись, — Ратх потрепал друга по плечу. — Можно подумать, ты меня жалуешь! Амана еще — туда-сюда, уважаешь. А со мной… Я хорошо помню все твои письма, с самого тридцать второго.

— Да что ты, Ратх! — Иргизов смутился еще больше. — Я обоих вас, братанов Каюмовых, одинаково ценю. Ты прав, с Аманом я обхожусь проще. С ним у нас никогда не бывало никаких споров. Аман мужик простой. Живет по принципу: «Были бы гроши да харчи хороши». А ты во всем видишь смысл. И не только видишь, но и ищешь смысл жизни.

Иргизов не кривил душой: действительно, с Ратхом он держался строже. С чего бы ни начинал свое очередное письмо к нему, — с праздничного поздравления или с извинения за то, что долго не отзывался, — стержнем каждого письма был строгий толк о жизни и назначении человека в обществе. Ратх отвечал в таком же духе. Переписка их походила на затянувшийся спор, возникший еще в начале двадцатых годов, когда они только познакомились. Ратх, как и тогда, критиковал Иргизова за излишнее благодушие, невзыскательность, за уход от первостепенных дел. Иргизов, в свою очередь, старательно разъяснял Ратху, что на современном этапе строительства социализма важно все, в том числе и археологическая наука. В одном из писем Ратх съязвил: «Ты ищешь новое в старых развалинах, — опомнись, мой друг!» Иргизов на это ответил: «А ты видишь в каждом нахмурившемся человеке брага!» Запальчивые споры, однако, не мешали друзьям смотреть на жизнь совершенно трезво. В тридцать пятом, когда Ратх, возвратясь из конного пробега Ашхабад — Москва, через Каракумы, написал Иргизову об этом трудном многодневном броске по пескам и такырам, Иргизов тотчас телеграммой поздравил Ратха с замечательной победой и личным успехом. И вот, совсем недавно Ратх узнал, что Иргизов успешно сдал госэкзамены и тоже поздравил его.