Валентин Рыбин - Разбег

Шли гости, и Чары-ага, встречая их — иногда один, иногда вместе с сыном — усаживали их на веранде, на ковре. Бике-дайза или Зина подавали чай с набатом. Гости прикладывались к пиалам, и Чары-ага удрученно вздыхая, начинал:

— Да, друзья мои, война много горя людям принесла. Города по ту сторону Волги все в развалинах лежат. Совсем нет домов целых. Семей в стране целых тоже нет. В каждой семье хоть один человек погиб на войне. В каждой семье три или четыре человека слезы льют по погибшему… Когда я задумал поехать на военный завод и там вручить Сердару наш боевой самолет, мне тогда не казалось это забавой или глупостью. Но когда увидал разбомбленные города и сам побывал под бомбежкой, когда повстречал людей, живущих в стенах без крыш и детей в лохмотьях, я испугался своего намерения. Я сказал себе: «Чары, ты что же делаешь, сукин сын?! Зачем ты приехал отнимать у людей время?» Но поздно было отступать. Да и рабочие авиационного завода, слава аллаху, очень добрыми людьми оказались. В гостиницу поместили, паек выписали. «Живи, сказали, товарищ Пальванов, а мы пока уточним, где боевой полк твоего сына находится». Долго ждал я — с месяц не меньше, а они в это время самолет наш доделывали и Сердара разыскали. Наконец приходят, говорят: «Приведите, товарищ Пальванов, себя в порядок, завтра ваш сын прибудет за самолетом». На другой день повели меня на аэродром. Смотрю, там наш красавец самолет стоит и около него конструкторы. Инженер, который меня сопровождал, показывает на одного авиатора: «Товарищ Пальванов, узнаете? Вон, в темно-синей пилотке стоит — это ваш сын!» — «Да что вы! — возмутился я. — Разве я своего сына не знаю? Этот маленький, а мой Сердар — я его за двадцать километров могу узнать!»

Чары-ага делал продолжительную паузу, отхлебывал из пиалы чай и заинтригованные гости нетерпеливо спрашивали:

— Вах, а что могло случиться — почему он меньше стал?

Чары-ага выговаривал со вздохом:

— В общем, подходит ко мне этот летчик и говорит: «Извините, товарищ Пальванов, но ваш сын Сердар, мой боевой друг, приехать не смог. Он схватился с двумя «мессершмиттами» — одного сбил, а второй сбил его. Ваш сын тяжело ранен и находится в куйбышевском госпитале».

Дальше Чары-ага упоенно рассказывал, как долго и трудно добирался до Куйбышева, как наконец прорвался к сыну в палату. Но это уже было не столь важно для гостей, ибо они видели Сердара живым и бодрым, хоть и без руки. Гости начинали подбадривать Чары-агу, давали всевозможные советы, затем прощались и покидали его дом.

Аман Каюмов тоже побывал у Чары Пальванова. Вместе сидели — вспоминали об Иргизове, о его жене и сыне, оставшемся сиротой. Хвалили за высокую человечность Лилию Шнайдер. Правда, Чары-ага с оговоркой согласился с тем, что сын Иргизова воспитывается у чужой женщины. Но Аман лишь ухмыльнулся на это: «Еще неизвестно, Чары-ага, кто был Иргизову ближе — ты или эта женщина, так что помолчи!» Чары-ага с некоторым недоумением посмотрел на Амана, взвесил что-то у себя в уме, произнес философски «н-да» и перевел беседу в другое русло.

Говорили о многом. Конечно же, Чары-ага вспомнил и о сыне Амана, спросил — пишет ли письма. Аман сокрушенно махнул рукой и отвернулся. И ни Аман, ни Чары-ага в тот день еще не знали, что капитан Акмурад Каюмов пал смертью храбрых рядом с Иргизовым на той самой березовой высотке, о которой они услышали от Зины, а Зина — от Лилии Шнайдер. Не знала о смерти Акмурада и Лилия Аркадьевна. Муж ее, майор Чепурной, не назвал в письме его имени. Чепурной не был близко знаком с Акмурадом Каюмовым, да вероятно, и Морозов, сообщив Чепурному о гибели Иргизова, не счел нужным говорить о капитане Каюмове — ведь все равно Чепурной его не знает… К тому же погибло их не двое. Живым остался лишь сержант Супрунов…

О гибели сына Аман узнал недели через две после встречи с Чары-агой. В семь вечера он возвратился с вахты домой, и, войдя в комнату, увидел: Галия-ханум лежит без сознания на кушетке, а Тамара Яновна трет ваткой ей виски, дает что-то нюхать.

Аман испугался:

— Что с ней?!

— Ах, Аман… — Тамара Яновна, хоть и врач — боролась не раз со смертью, оставаясь со строгими сухими глазами, но сейчас всхлипнула. — Сын твой… Акмурад… погиб… Письмо из Ташкента…

У Амана сжалось сердце и потемнело в глазах. Охнув, он сел рядом с лежащей Галией и почувствовал, как оставляют его силы: пальцы на руках и ногах вдруг ослабли, лицо занемело. Он собрал всю свою волю, чтобы не закричать от навалившегося страха. Он что-то промычал нечленораздельное и почувствовал, ощутил всеми жилочками, что силы к нему возвращаются. Лоб его покрылся испариной, в висках с болью запульсировала кровь. Ему захотелось встать, но он не решился этого сделать: какая-то подсознательная сила подсказала ему — посиди немного. Он тупо смотрел на Тамару Яновну. Она, понимая, что не только Галие, но и Аману плохо, тоже сунула ему под нос вату, намоченную нашатырным спиртом, и сказала строго:

— Господи, Аман, ты хоть не распускай нервы — ты же мужчина!

Аман взял со стола письмо и попытался прочесть его. Странно, но одолев первые три строки, он никак не мог прочесть дальше — все время возвращался к началу:

«Дорогие родители, Аман Каюмович и Галия-ханум, вот и все — свет мой померк, Акмурада больше нет, он погиб, о чем и сообщили мне похоронкой…»

Лишь основательно осознав, что Акмурад убит, и сообщает об этом его жена Назима, Аман прочел все письмо до конца:

«Теперь я одна с двумя детьми на руках — как быть, не знаю. Папа, Кадыр-ака, тоже умер, еще раньше. Он был старенький и больной. Вы одни у нас остались, поэтому дайте совет, поддержите хотя бы словом…»

Пока Аман читал письмо, Тамара Яновна, сидя у изголовья Галии-ханум, упрашивала ее:

— Ты поплачь, родная, поплачь — легче будет.

Галия не реагировала на ее слова — смотрела широко раскрытыми глазами в потолок, лицо у нее было бледным и неподвижным. Но вот Аман приблизился к ней, держа в руках письмо, — она увидела его и застонала.

— Поплачь, поплачь, — повторила Тамара Яновна, но опять не услышала в ответ ни слов, ни всхлипов.

В полночь она ушла к себе, оставив супругов вдвоем.

Галия, не вставая, пролежала до утра, а Аман сидел около нее и молчал. Уснул он или впал в тяжелое забытье лишь перед рассветом. А когда очнулся, то увидел — Галия собирает в чемодан вещи.

— Куда ты? — спросил он.

— Надо ехать, Аман, — выговорила она твердо.

— Ехать в Ташкент? — удивился он, но жена не ответила, а может быть, занятая мыслями, и не слышала его вопроса.

Он помолчал, понаблюдал за ней, как она проворно и решительно кладет в чемодан платья, блузки, туфли, и заговорил строже:

— Галия, нас настиг злой рок, но мы не должны терять рассудок. Не надо торопиться — надо все обдумать как следует.