Валентин Рыбин - Разбег

В последние дни своего нахождения в госпитале Ратх только тем и занимался, что тренировал волю. Перед тем как заговорить с кем-то, он собирал усилием воли нервы, словно растрепанные нити в клубок, и начинал беседу. Если ему удавалось не сорваться, не впасть в волнение, он начинал тихо торжествовать. Но беда в том, что и эта тихая радость порой вызывала конвульсию губ.

Победа над самим собой у него началась с того, что он отчитал жену, после прочтения ее письма, за ненужные сентименты. «Ничего со мной страшного не случилось, — написал он ей. — Судьба моя — куда менее трагична, чем у Иргизовых и Акмурада. Если бжены бросали работу и ехали к своим искалеченным мужьям в госпитали, то, уверяю тебя, тыл бы ослаб непременно. Со мной произошло то, что и с десятками и сотнями тысяч солдат и офицеров. Я потерял ногу и глаз — только и всего. Но я научился смотреть в лицо смерти с улыбкой. Я стал, как самый вежливый японский слуга, который сообщает правду своему хозяину, как бы она ни была горька, — только с улыбкой…» Конечно, это была ирония над самим собой, но она зарядила Ратха надеждой, что при встрече с ним Тамара Яновна не будет разоружена, а примет его, уже свыкшись с мыслью о тяжелом ранении и контузии.

Написав ей письмо, он все же побаивался, а вдруг она приедет в Пятигорск? А вдруг, как тогда, в шестнадцатом, в первую империалистическую, когда он едва живой добрался из пинских болот до Москвы, с сабельным шрамом на щеке? Тогда она, ухаживая за ним — больным и беспомощным, стонала вместе с ним и плакала слезами растерянной девочки. Впрочем, тогда она была молодой.

Ответ от жены пришел примерно через месяц. И не было в нем, в этом ответном письме, ни жалости, ни сентиментов — была лишь трезвая оценка состояния изувеченного мужа:

«Ратх, дорогой мой муженек, ты по-прежнему бравируешь, как в далекой юности, пытаешься казаться другим, нежели есть на самом деле. Но зачем? Разве можно «провести» пожилую, умудренную опытом жизни женщину? К тому же не просто женщину, а женщину-врача, которая излечила за годы войны столько раненых и видела столько человеческих недугов! Не надо никакого артистизма — я все прекрасно понимаю, и готовить меня к встрече с тобой совершенно нет никакой необходимости…»

Дальше Тамара Яновна рассказывала о переменах в жизни сына. Юру сразу после окончания войны перевели в Ашхабад, теперь он работает инструктором промышленного отдела в ЦК, Таня в управлении геологии…

До того, как выписаться из госпиталя, он получил еще несколько писем от жены и сына, знал обо всех новостях, которые интересовали его. И вот сейчас, когда грузный «ЛИ-2», поднявшись из Минеральных Вод, летел дагестанским побережьем вдоль Каспия, Ратх мысленно уже перенесся в Туркмению, в Ашхабад, и все существо его было заполнено воспоминаниями о близких ему людях.

Ратх думал о сыне, который, казалось, без особого труда поднялся до «начальствующих высот» — не горячась и ни с кем не вздоря. Конечно, как и многие тыловики, рвался он на фронт, поскольку стеснялся, находясь в тылу, смотреть в глаза фронтовикам, которых ехало через Красноводск предостаточно. Сын без особого труда, словно стыдясь, что уж коли остался в тылу, то надо трудиться, как все, и не отставать от других, поставил со своей ротой и собранной в окрестных аулах допризывной молодежью портовые краны и заводские крекинги, наладил работу в озокеритовых карьерах Челекена. Позднее, когда Ратх уже был на фронте, Юра вновь занялся нефтью, но уже не в ролиинженера по бурению скважин, а в роли организатора производства нефти. Соответственно, и должность у него стала другой — инструктор обкома. Под его началом центр бурения был перемещен из Центрального Небит-Дага на западные участки, к Каспию, проведена новая гравийная дорога от города к Вышке и водопровод — от Казанджика. Но самое главное — нефтепровод. Он протянулся по барханам, по дну залива к нефтехранилищам Красноводска. После ввода его в эксплуатацию и решилась дальнейшая судьба сына — перевели его в промышленный отдел ЦК КПТ… Но опять же все это, если смотреть со стороны или верить словам Юры, который совершенно ни в чем и никогда не выпячивал себя, а наоборот старался держаться в тени, — свершилось без всякой парадности и шумихи… Сын, конечно же, пошел не в отца, — размышлял Ратх, постепенно настраиваясь на благодушный лад. — Юра — копия матери. Тамара точно такая же. Что не сделает — все жалуется, что не так, как надо получилось, стесняется своей работы, а на поверку — всегда лучше других. Оба они — мать и сын — воплощение доброты и спокойствия. Чужды им суета, горячность и категоричность, оттого и шишек на них нет… Деловитость не допускает шишек и царапин. Это люди новой эпохи. Всякое проявление жестокости они рассматривают, как слабость. Вот и Юра в последнем письме выдал: «Папа, жестокость никогда не была сродни могуществу. Жестокость лишь на каком-то этапе способствовала утверждению слепой силы, но она же потом разрушала эту силу. Вспомни древнейших владык — Чингиз-хана, Тимура… Гитлер — тоже не исключение: его жестокость порождена духовной слабостью».

Самолет сделал промежуточную остановку в аэропорту Баку. Ратх не стал выходить на воздух — спускаться даже по маленькой приставной лесенке ему было трудно. В открытый люк, как только вышли пассажиры, ворвался горячий воздух, пахнущий нефтью. Август давал о себе знать даже здесь, на Апшероне, а каково сейчас в Каракумах! В Ашхабаде теперь марево струится над крышами и асфальтом, а ночью люди спят во дворах, заворачиваясь в мокрые простыни. Ратх представил свой двор с виноградной беседкой и розами. Даже запах цветов ощутил. Когда-то он, на более или менее спокойных отрезках своей жизни, занимался разведением роз. Потом пошли «левые» и «правые» уклоны — и стало не до цветов.

Снова был взлет и прыжок через Каспий по волглому воздуху и — Красноводск. Тут Ратх рискнул выйти из самолета. Стюардесса помогла ему, подставив свое плечо. Ратх поблагодарил женщину и направился, скрипя протезом, к низенькому аэровокзалу.

За металлической загородкой, на площадке стояли несколько человек, в ожидании посадки. Ратх скользнул взглядом по лицам стоящих и заметил знакомое лицо. Угрюмый старик лет шестидесяти с гаком в широкополой шляпе и защитной гимнастерке, с рюкзаком на плече, привлек его внимание. Где-то Ратх его видел раньше. Может быть, видел еще до войны, а может — на фронте. Старик тоже скользнул по черной повязке Ратха, но тоже не узнал его. Через полчаса, когда сели в самолет, старик в шляпе сел напротив. Рядом с ним примостился, опустив к ногам картонный ящик, мужчина помоложе, в зеленой солдатской панаме и в гимнастерке со следами от погон. «Наверное, видел его на фронте», — подумал Ратх о старике и стал смотреть в иллюминатор. Самолет тем временем опробовал моторы, вырулил, разбежался и взлетел. В иллюминаторе взору Ратха открылась широкая панорама красных гор, берега моря и города, лежащего в котловине: круглые нефтерезервуары, заводские крекинги, кварталы домов. В заливе у причалов стояли суда, и на синей морской глади между портом и Кизыл-Су виднелся пароход. Может быть, это даже был «Ленкорань», на котором Ратх со своим полком когда-то переправлялся на кавказский берег. Мысленно Ратх повторил свой путь от Баку до Болгарии, пробираясь памятью сквозь горящие города и села, через реки по понтонным мостам, через железнодорожные станции к роковому взрыву. Память заставляла его помнить о пройденном и пережитом, но слишком тяжело было вспоминать об ощущении небытия после взрыва, об ампутации, о скальпелях и белых халатах.