Анри Ренье - Дважды любимая

Жюли уселась на одном из углов мозаичного стола. Она проводила по нему руками и порою наклонялась, чтобы дотронуться до него своими горячими губами. Потом она вытянулась на нем во всю длину и осталась неподвижной в сладострастной позе.

Вдруг она села. Быстрыми пальцами она ощупала свой полураскрытый корсаж, который и расстегнула весь, и кокетливым движением плеч она освободилась от коротких рукавов. Она была в лифчике, шея и грудь ее были обнажены, и ее маленькие, упругие, белые и свежие груди вырвались на волю. Тогда она снова улеглась. Облокотясь на стол, она забавлялась тем, что дотрагивалась до мрамора кончиками своих грудей. С каждым прикосновением приятная свежесть разливалась по ее телу; особенно ощущала она ее между лопатками.

Наскучив этою игрою, она повернулась на спину, взяла одну из виноградных кистей и стала по одной есть виноградины.

Она ела их медленно, с разбором и лакомясь. Она держала кисть высоко над собою. Каждое движение ее руки, поднимавшейся и опускавшейся к губам, обнаруживало золотистую тень под мышками.

Кисть мало-помалу уменьшалась, и вскоре у Жюли в руке остался зеленый растительный остов в нежном своем строении, где каждая сорванная виноградинка оставляла словно каплю ароматной и сладкой жидкости.

Оставалась последняя виноградинка; она взяла ее пальчиками, с вызывающим смехом бросила ею в Николая и попала ему в лицо.

Он поднялся с кресла, очень бледный. Жюли закрыла глаза. Она ощущала на своей коже прерывистое дыхание, на своих губах чьи-то губы, чью-то руку у своих грудей; другая рука, более смелая и более близкая, углубившаяся в складки юбки, достигла мякоти бедра и поднималась вверх, дрожащая и холодная, слегка щекоча ее ногтями… Потом вдруг она перестала ощущать что-либо и открыла глаза.

В обрамлении двери, распахнутой настежь, стояла г-жа де Галандо. Она показалась Жюли непомерного роста, словно ее высокая прическа в старинном вкусе почти касалась потолка, потом она стала меньше, и Жюли увидела ее в трех шагах от себя, стоявшую неподвижно. Она слышала, как у Николая стучали зубы.

Одним поворотом поясницы она села на столе, свесив ноги. Чтобы не показать себя растерявшейся, она касалась розового кончика своей груди с видом внимательным и равнодушным. Ее приподнятая юбка обнажала ее бедро. Спрыгнув на пол, она секунду помедлила, надула губки, посмотрела попеременно на тетку и на своего двоюродного брата, потом, разразившись хохотом, прошла мимо г-жи де Галандо, сделала ей реверанс и убежала, причем, запирая за собою дверь, она слышала звук сильной, звонкой и полновесной материнской пощечины по лицу провинившегося сына.

Тогда Николай, испуганный и оцепеневший, должен был присутствовать при ужасном зрелище матери, впавшей в неистовство и ярость. Вначале то были приступы гнева, бесконечные раскаты, сопровождаемые исступленными телодвижениями, потом из вулкана этого бешенства потекли более внятные ругательства и брань, а также слова, которые были ему непонятны и которые тем более ужасали его.

Сорок лет приличия, гордости и чинности рушились в этом внезапном потрясении, влагавшем в уста старой женщины такие слова, которые едва ли можно услышать от самых бранчливых селедочниц и от последних потаскушек. Все это поднималось в ней со дна ее памяти, как прилив нечистот, отлагавший на ее устах свою солоноватую и загнившую грязь.

То был язык, на котором, как ей приходилось слышать в Ба-ле-Прэ, говорили ее отец и ее брат, в самых отвратительных ссорах, в которых они бранились грубо, обрызгивая все вокруг себя грязью. Старик Мосейль не останавливался перед тем, чтобы при дочерях ругать их пьяницу брата и упрекать его в его развращенности. Он делал это, пользуясь самой низменной непристойностью слов, не заботясь о тех ушах, которые их слушали. Г-жа де Галандо слишком часто слышала в своей юности эти неблагородные домашние ссоры, где все называлось хуже, чем своими именами. Ее брат преследовал также и ее всевозможною грязью. Несчастный, ничего не почитавший, и ее уважал не более и терзал ее своими преступными речами и планами. Сколько раз приходилось ей затыкать себе уши и отталкивать от себя грубые и пьяные руки. Рассерженный ее отказом и ее презрением, цинический негодяй находил удовольствие в том, что, если не на деле, то, по крайней мере, на словах, выставлял напоказ перед сестрою всю низменность своих вкусов, — и именно вся эта грязь и вся эта вонь подступила сейчас к ее горлу путем какого-то внезапного возврата.

Она увидала у своего сына те же дерзкие и неопрятные руки мужчины, добивающегося своего наслаждения, то же мрачное, схваченное судорогою выражение лица, которое вызывается близостью наслаждения. Она дала себе клятву в том, что Николай избегнет общего низменного закона природы и что она сделает все, чтобы было так. А хитрость какой-то девчонки расстраивала все ее планы. Достаточно было куска живого и свежего мяса, чтобы превратить Николая в мужчину, такого же, как и все. Он ощупывал пальцами женскую грудь, вдыхал запах женского тела, искал на нем ощупью место плотского наслаждения.

Итак, Николай был мужчина! И он также был заражен тем родом низменной страсти, удовлетворению которой они подчиняют все остальное. Чувственность родилась в нем, и ничто впредь не сможет остановить в нем ее развития, ни правила чести, ни предписания религии, ни какие бы то ни было соображения. Чему же послужило то уединенное воспитание, которое она дала ему? Что сделали из него ее заботы, ее предосторожности? «Вора, который обрывает у меня цветы, похищает фрукты ради какой-то развратной девчонки, похотливого негодяя, который нападает на девушку у меня на глазах! Ах, висельник, мошенник, тьфу!» Ибо в гневе своем она путала все вместе, и доносы садовника Илера, и то, что ей пришлось только что увидеть, — бегая взад и вперед перед Николаем, одуревши и забывая свои лета, свои болезни, свою растрепавшуюся прическу, из которой седые пряди били ее по виску.

Потом она плакала, говорила с ним почти нежно, пока не возникал какой-нибудь образ, пробуждавший снова всю ее ярость. Жюли также получила свою долю оскорблений. При каждом из них Николай плакал вдвое сильнее, что еще более выводило из себя г-жу де Галандо. Она сердилась на Жюли, потом к своему гневу примешивала богословские выражения. Библейские изречения и обрывки псалмов вылетали у нее изо рта вместе с жаргоном казарм и непристойных мест. Брань продолжалась непрерывно два часа кряду. Она наступала на Николая и грубо встряхивала его за плечо.

Настал вечер. Поднявшийся легкий ветер стукнул ставнею. Г-жа де Галандо распахнула одно из окошек, седые пряди ее волос затрепетали. Ароматы деревьев неслись в комнату, а г-же де Галандо чудился в них запах греха. Жюли принесла его в своих волосах, в своем коварном теле маленькой девочки, в своих платьях. Этот запах созрел под тенью деревьев парка. Теперь он заполнял все пространство, и г-жа де Галандо затыкала себе нос, плевала на пол. Николай смотрел на нее с ужасом и не узнавал своей матери в этой фурии с грубыми движениями, с глухим и хриплым голосом. Он почти не видел ее, так как становилось все темнее, а г-жа де Галандо продолжала ходить в темноте, ступая тяжело и спотыкаясь, молчавшая теперь и словно разбитая чрезмерностью своей ярости, меж тем как Николай держался за болевшую щеку, сморкался, думал о Жюли и снова принимался плакать.