Анри Ренье - Встречи господина де Брео

По слабости характера и непостижимой доброте своей, родители меня не торопили. Я подрастал; но всякий раз, как заходила речь о прекращении моего бездельничанья, я принимался плакать и жаловаться; это на них действовало, и я продолжал жить по-прежнему, с тою только разницей, что лохмотья, на которые я раньше не обращал внимания, стали мне казаться меня недостойными. Хотя я платья не берег, я постоянно требовал лучшего. Матушка из сил выбивалась, чтобы меня удовлетворить в этом отношении и водить меня чистенько. Искусная швея, она добивалась того, что одет я был пристойно. Я был очень горд своей амуницией, и нужно было видеть, как я посматривал на нищую рвань, что толпилась на приходской паперти. Однако у них было преимущество, что они могли сами себя кормить, прося милостыню, что в сущности такой же промысел, как и всякое другое ремесло. Поверите ли, сударь, я стал суетным, и смотреть на простонародье мне было противно. Господа и дамы больше пленяли мое зрение, а оно у меня было острое, и от него не ускользали никакие мелочи их костюма или наружности.

В это же время я начал замечать красоту женщин. Меня уже очаровывали цвет их лица, свежесть кожи, общая грациозность. При встрече с ними что-то неизъяснимое по мне разливалось. Мне было тринадцать лет, и, конечно, лучше было бы бросить лень и шатанье, когда матушка трудилась по дому, а отец без устали работал. Но, признаться, эта мысль почти не приходила мне в голову, а если и приходила, то ненадолго. По правде сказать, я как можно реже бывал дома и предпочитал бегать по улицам и развлекаться по-своему.

Неподалеку от места, где мы жили, находился довольно большой загороженный пустырь. Посреди дикой травы стояло там несколько старых деревьев, когда-то служивших тенистым приютом в саду. Находились там остатки развалившегося фонтана, из которого вода вытекала как попало. Я часто убегал в это пустынное место. В стене были отверстия, которыми я ловко пользовался. Я с удовольствием проскальзывал в это убежище, уверенный, что найду тут уединение и прохладу. Я ложился на траву и иногда спал там. Никому в голову не приходило меня тревожить. Я смотрел на это место как на свою собственность, и оно казалось мне таким подходящим к тому, что я там делал, что не представлялось возможным другое ему применение. Я был бы искренне возмущен, если бы кто пришел туда мешать мне.

И вот однажды летом, пробродив, по обыкновению, полдня и проглазев на проезжающие кареты, я направился к любимому месту.

Красивые лошади, изысканные туалеты, разнообразная пестрота толпы, собравшейся, чтобы себя показать, всячески стараясь выставить себя как можно лучше, так на меня подействовали, что я совсем позабыл про ломоть хлеба, что я спрятал в карман, чтобы закусить. Дойдя до пустыря, я вытащил свою горбушку и с аппетитом принялся ее есть, запивая водою из фонтана. Я так насытился, что, видя вечер близким, решил не возвращаться домой. Все виденное мною за день погружало меня в приятнейшую мечтательность, так что я лег на спину, чтобы лучше наслаждаться тем, что воображение приведет мне на ум. Воздух был тепел и сладостен; через ветки, колеблемые легким ветром, было видно, все в звездах, небо. Я прислушивался к шелесту листьев, как вдруг заметил, что к нему примешиваются звуки музыки. Мало-помалу они выделились из общего шороха и одни завладели моим вниманием. Поверите ли, сударь, я слушал и чувствовал слезы на глазах. Они подступали все сильнее и сладостнее, и я не старался их сдерживать.

Я бы провел так всю ночь, если бы внезапный звук шагов не заставил меня вздрогнуть; кто-то кроме меня проник в пустырь. Я очень испугался и вскочил на ноги как раз вовремя, а то на мое распростертое тело наткнулся бы посетитель, лицом к лицу с которым я очутился. Его заставило отступить мое неожиданное присутствие, которое его, по-видимому, смутило так же, как я удивился его появлению. Названный гость был невысоким господином, полненьким, одет он был в черное и в руке держал флейту. Мой рост его, очевидно, успокоил, и он очень вежливо осведомился, что я делаю в такой поздний час в этом заброшенном месте. Что касается до него, так он часто сюда приходит играть на флейте при луне и в молчании ночи размышлять о своем искусстве… В подобной обстановке он лучше всего может судить о правильности своего дыхания… Сказав так, он без стеснения уселся на траву и запел на своем инструменте. Вблизи музыка его была еще прекраснее. Я снова почувствовал, что глаза мои наполняются слезами. Он заметил мои вздохи и, прервав игру, спросил меня о причине. Я ответил, что звуки флейты — единственная причина. Казалось, он был очень доволен моим ответом и задал мне несколько вопросов, после чего он пожелал узнать, как я зовусь, сколько мне лет, кто мои родители и не приятно ли было бы мне научиться, подобно ему, исполнять разные арии. Он прибавил, что как раз ему нужен ученик, что он принадлежит к труппе музыкантов, которые по приглашению дают концерты, что, в случае у меня обнаружатся какие-нибудь способности, он постарается найти им применение, так что я скоро буду в состоянии оказывать ему помощь. Закончил он свою речь сообщением, что зовется он Жан Пюселар и живет у Трех Ступеней. Так что в конце концов из этого пустыря я вышел, сударь, вместе с мастером Пюселаром, который поручил мне нести его флейту. Нес я ее, как сами можете полагать, будто она была из чистого золота.

Пюселар этот был превосходным человечком. Беря флейту в руки, он становился серьезным, как никто, и играл, опустив глаза с большой важностью; но, как только инструмент был спрятан в футляр, он делался веселеньким и шутливым и легко приходил в радостное настроение. Я каждое утро ходил к нему на уроки с большим жаром. С первых же уроков он соблаговолил высказать мне, что мною доволен. Он обещал мне, что если я буду продолжать с таким же усердием, то могу не то что сравняться с ним, но не слишком пристыдить такого учителя, как он. И на самом деле я сделал такие быстрые успехи, что в довольно короткое время научился не только разбирать ключи и ноты, но был в состоянии прилично исполнять свою партию в небольшой труппе музыкантов, которых мэтр Пюселар водил с собою по домам, чтобы оживлять ариями с вариациями трапезы или играть для танцев тем, кто любит это развлечение.

Этих занятий было недостаточно для моих стараний. Я беспрестанно стремился усовершенствоваться в своем ремесле. Эти старания возбуждали восхищение отца моего и матери. Они не уставали меня слушать. Матушка, скрестив руки, благодарила небо, даровавшее ей такого сына, а отец кивал головой от удовольствия, на минуту переставая натягивать материю и набивать галуны. Еще лучшее впечатление произвело, когда я стал приносить кой-какие деньги домой. Мэтр Пюселар давал мне их, когда бывал мною доволен, что случалось довольно часто. Мои родители начали не на шутку находить превосходным, что не принуждали меня ни к одному из занятий, к которым я выказывал такое отвращение, раз я сам выбрал себе почетное и прибыльное ремесло. В околотке на меня перестали указывать пальцами как на лентяя и бездельника; наоборот, я сделался каким-то чудом в глазах соседей. Я был горд новым своим положением и корчил из себя уже человека со значением, так что, проходя с флейтой под мышкой мимо нашей приходской церкви, я каждый раз бросал несколько копеек в деревянные чашки нищих на паперти. Я их знал всех по имени, и они издали приветствовали меня тоже по имени, чтобы выманить милостыню. Этот народ знает, как приятно быть выделенным из общей массы и что имя, которое мы носим, кажется нам значительнее, будучи произнесено другими и передаваемо из уст в уста, хотя бы то были изголодавшиеся пасти вместо звонкой глотки Известности.