Жюль-Амеде Барбе д'Оревильи - Порченая

— За свою жизнь я видал не одно пулевое ранение, — подхватил молотильщик, когда-то воевавший под началом генерала Пишегрю [26] Пишегрю Шарль (1761–1806) — французский генерал, командующий Рейнской армией, затем Северной, которая захватила Голландию. В 1803–1804 стал агентом роялистской разведки, готовил вместе с Ж. Каудалем покушение на Наполеона, был арестован и убит (по другой версии, покончил с собой) в тюрьме. , — и клянусь, человеческие пули не оставляют таких рубцов. Если в аду у дьявола есть оружейня, то, верно, так выглядит тот, кто попался чертям в лапы и они его не дострелили. Да и на монаха мало похож этот капюшон, скорее на вояку. Я видал его в субботу часа в четыре, он скакал галопом по дороге под Шене-Сансу. Дорога-то, сами знаете, ухаб на ухабе, за зиму две кареты непременно опрокинутся, а его кобылка скачет, будто наскипидаренная, и монах, чума ядреная, сидит как влитой. Голову готов прозакладывать, что во всей голландской армии человек двенадцать кавалеристов держались в седле так же. Не больше!

Жанна не могла не слышать застольных разговоров. То же самое говорила ей и Нонон Кокуан, описывая появление необычного священника у господина кюре. Вот только слуги Кло, в отличие от Нонон, ничего, кроме того, что монах — отменный наездник, о нем не знали.

Неожиданное появление в городке монаха и его устрашающее уродство взбудоражили даже флегматичных нормандцев, а ведь расшевелить их нелегко, они заняты только собственными заботами и доходами, свято блюдя традицию предков, которые и воевали-то с кличем: «Добыча!» Чувствительность и любопытство к чужим бедам отличают скорее южан, чем северян.

Однако в тот день выходило так, что Жанна хоть и гнала, как назойливое наваждение, любую мысль о зловещем монахе в капюшоне, который так не подходил ему, но все вокруг напоминали ей о нем. Воистину, бывает в жизни сплетение обстоятельств, которое хочется назвать судьбой!

После того как слуги поужинали и разошлись, кто спать, а кто гостевать, Жанна распорядилась подать ужин себе и мужу.

Обычно Фома Ле Ардуэй, если не был в отъезде — на ярмарке или на рынке в соседнем приходе, — возвращался в Кло к семи часам и ужинал вдвоем с женой, но чаще втроем, вместе с каким-нибудь приятелем-фермером, которого приглашал для застольной беседы. Жили они в старинном, с двумя обветшалыми флигелями доме, что стоял в глубине второго двора, особняком от фермы. Комнат в доме было великое множество — и столовая, и гостиная, в ней Жанна разместила свое родовое наследие: несколько семейных портретов де Горижаров, на которые смотрела с болезненной гордостью. Но сколько бы ни было в доме комнат, ели они с мужем всегда в кухне за отдельным столиком, и, хоть были день-деньской у собственных слуг на глазах, достоинство их нисколько не страдало.

Теперь, когда домашняя власть ослабела, впрочем как все прочие власти тоже, господа понадеялись, что у них прибудет авторитета, если они будут держаться от своих людей подальше. Но где он, этот авторитет? Не стоит обольщаться, господа! Вы бежите от своих слуг по слабости, и тот, кто считает главной добродетелью деликатность, первый собственной слабости потатчик. В стародавние времена, когда натуры были помогутнее наших, хозяину бы и в голову не пришло, что, отдалившись от своей челяди, он заставит уважать себя или бояться. Что такое авторитет, как не воздействие личности? Жизнь так устроена, что одни в ней солдаты, другие генералы, и что же? Неужели на войне солдаты меньше слушаются генералов оттого, что живут с ними более тесно?

Жанна Ле Ардуэй с мужем, следуя стародавним обычаям, жили общей жизнью со слугами. До нынешних времен в Нормандии подобный уклад сохранился разве что на нескольких фермах, где еще дорожат стариной. Выросшая в деревне Жанна Мадлена де Горижар, матушку которой прозвали Луизон-Кремень, не нуждалась в гордости напоказ и не страдала брезгливым малодушием, что так свойственны городским мещанкам, она сама накрывала на стол, пока старая Готтон стряпала ужин. Жанна как раз стелила камчатную, сверкающую белизной и благоухающую тмином, на котором ее сушили, скатерть, когда вошел ее муж вместе с кюре Белой Пустыни. Хозяин повстречался с ним на дороге, ведущей в Кло.

— Жанна, — сказал Ле Ардуэй, — я привел к нам священника. Встретил его после мессы и пригласил ради воскресного дня поужинать.

Хозяйка приветливо поздоровалась с гостем. Виделись они часто, Жанна всегда готова была помочь и деньгами, и хлебом беднякам прихода. Христианке по воспитанию и королеве по крови были присущи и нищелюбие, и щедрость. Упоминая ее имя, бедняки почтительно стаскивали с головы серые вязаные колпаки.

Щедрость Жанны, о которой хозяин Ле Ардуэй иной раз даже не ведал, частенько приводила господина кюре в Кло, хотя главу семьи он не жаловал, — тот скупал церковное имущество, а одного этого было достаточно, чтобы в глазах порядочных людей прослыть негодяем.

На все события, явления, вещи время сыплет легкую, едва ощутимую пыль. Не будь госпожи Истории, время выровняло бы все — и высокое, и низкое. Разновеликие события послереволюционной эпохи, что еще так близка от нас, оно уже выровняло своей пылью. Мы потеряли верный камертон и не можем ощутить чувств, какими жили тогда. А ведь в те времена скупщик церковного имущества внушал неподдельный ужас, сродни тому, какой внушает кощунник, осквернитель могил. Сейчас живой трепет былого ужаса ощутит лишь великая душа, для мелких же и трусливых душонок нашего поколения чувство это кажется избыточным.

Но как бы там ни было, гражданская война кончилась, и священник Белой Пустыни, приникнув к нескудеющему источнику миролюбия и доброты, старался не видеть в Фоме Ле Ардуэе врага. Любезность богача-прихожанина он терпел из уважения к его жене, терпел и свойственное всем выскочкам показное хлебосольство, за которым стоит желание потщеславиться своим богатством. Фома же, человек от веры далекий, ограниченный и практичный — в восемнадцатом столетии таких было много, — прощал кюре его духовный сан за, так сказать, человеческие слабости. Аббату Каймеру в самом деле ничто человеческое не было чуждо: нрав у него был веселый, ум острый, а живот круглый, что не мешало быть его вере и устоям твердыми. Вот только пристрастие к сидру, к кофе с водочкой, любимому напитку нормандцев, и к ликеру после кофе иной раз подводило славного кюре, потому что в таких невинных усладах он себе не отказывал, памятуя лишения юности и нищее детство. Фому с аббатом Каймером примиряла и простота пастыря: он держал себя без подобающей сану важности, что так болезненно задевает нижние сословия, ибо чужое достоинство подавляет их собственное, и они чувствуют себя обязанными почтительно кланяться.