Жюль-Амеде Барбе д'Оревильи - Порченая

Дрожащими руками достал пастух из котомки нож и погрузил в воду озерца. Вытащил, полюбовался на мокрое сверкающее лезвие и снова опустил в воду. Ни один счастливый убийца не смотрел так на кинжал, обагренный кровью ненавистной жертвы, как смотрел пастух на большой грубый нож со стекающими с него каплями светлой воды. Словно завороженный, покоренный и околдованный ими, он поднес нож к губам и, рискуя порезаться, провел по всему лезвию языком, иссохшим от адской жажды мести. Он слизывал капли и глухо, по-звериному ворчал. Квадратная голова, стоящие торчком светлые, словно бы седые волосы, выдающийся вперед подбородок и вытянутые губы, что так жадно слизывали воду, обладавшую несказанной сладостью, сделали его похожим на волка, — волк отстал от стаи, забежал ночью в город и внезапно застыл, раздувая трепещущие ноздри, а потом жадно принялся лакать из лужи кровь, что просочилась через плохо прикрытую дверь вонючей лавки мясника.

— Вкусно! Ох как вкусно! — повторял пастух.

Попавшие ему на язык капли, видно, разожгли в нем новую, трудно утолимую жажду, и он, не выпуская ножа, набрал в горсть воды и с наслаждением ее выпил.

— В жизни не пил ничего лучше! — торжествующе воскликнул он и добавил со змеиной усмешкой: — Я пью за твое здоровье, Жанна Ле Ардуэй, пр о клятая священником! У воды вкус твоей пр о клятой плоти, и он был бы еще слаще, если б ты дольше гнила в воде, которая тебя утопила.

Жертвенное возлияние кощунника! Пастух пил, вновь и вновь жадно приникая к воде. Казалось, он хочет осушить маленькое озерцо — поднимал голову и опять опускал ее так судорожно, словно дергался в пляске святого Витта. Вода возбуждала его, пьянила. «Сладкая! Лучшая на свете!» — повторял он, продолжая пить и разговаривая сам с собой на своем странном гортанном наречии. Его лицо, будто нарисованное белилами, исказила поистине дьявольская радость, и обе женщины, враз поверив, что видят самого дьявола, который обычно бродит по земле ночами, а тут мертвенно-бледный явился при свете дня, в ужасе побросали мокрое белье и кинулись бежать в Белую Пустынь за помощью.

Весть о смерти Жанны Ле Ардуэй разнеслась по Белой Пустыни с быстротой, присущей всем дурным вестям, которые словно бы пропитывают воздух бедой. Кто же виноват в смерти бедной Жанны Мадлены? Убийство это? Несчастный случай? Или, отчаявшись, она утопилась по своей воле? — вот какие вопросы глухо тревожили всех. Под каждой крышей обыватели с болезненным любопытством толковали об утопленнице, толкуют и до сих пор, спустя столько лет, на посиделках или на пахоте, стоит только припомнить загадочную историю жены Фомы Ле Ардуэя.

Когда перепуганные проклятиями пастуха матушка Ингу и матушка Маэ побежали бегом в деревню за помощью — к сожалению, уже бесполезной, — малышка Ингу, перепуганная не меньше, тоже припустила что есть духу, но только в другую сторону. Она привычно свернула на тропинку, которой ходила каждый день, и бросилась к лачуге Клотт.

Страшную ночь провела Клотт, после того как от нее убежала Жанна!.. В ушах у нее звенели горькие и обидные слова мадемуазель де Горижар, вырвавшейся из ее объятий, когда она пыталась ее удержать.

— Я заслужила их, — твердила Клотт, — мне ли напоминать о добродетели?

Нахлынувшие воспоминания о прожитой жизни больно бередили ей душу. Обезножевшая, прикованная вот уже много лет к своей лачужке, что она могла сделать? Чему помешать? Какую беду предупредить? Живо в ней было только сердце, но когда живо только сердце, пусть мужественное, пусть щедрое, оно бессильно. И как же больно было ее сердцу! Его томили и мучили зловещие предчувствия. Бессонница часто приводила к жесткой постели Клотт призрачные видения юных лет, но ни одна из долгих и трудных ночей не могла сравниться с этой по безысходности. Потому что этой ночью она думала не о себе — она думала о Жанне, единственной, кого любила и почитала во всей округе. Единственной, кого заботила судьба старой Клотт после того, как всеобщая неприязнь окружила отверженную пустыней презрения. Куда побежала Жанна Мадлена? Что надумала сделать? Отчаянный голос страсти все еще звучал в ушах Клотт, а кто, как не она, до тонкости изучила все прихоти своенравной владычицы, которая, похоже, вознамерилась сгубить Жанну… Страстной жалобе Жанны вторили всю ночь стоны орланов: кладбищенские ночные голубки ворковали о своей зловещей любви среди тисов, что теснились вдоль дороги, ведущей в тупик Брокбер.

Как все одинокие, наделенные воображением и живущие близко к природе люди, Клотт была суеверна. И в несгибаемых душах всегда есть морщинка слабости, в ней-то и прячутся суеверия. От тревоги и беспокойства старую Клотт лихорадило; устав ворочаться с боку на бок, она привстала и зажгла жировичок. Во время бессонницы кажется, что огонек лампы спалит тягучие часы, трудные думы, мучительные воспоминания. Но нет, они не сгорают. Думы, воспоминания, тягучие часы — все они тут и при свете лампы, никуда не деваются, остаются при нас.

Мутно мигал блуждающий огонек жировика, издалека доносились хриплые, заунывные голоса орланов. Слабый свет сделал, казалось, только ярче страшные картины, осаждавшие немощную калеку. Юдифь, убивающая Олоферна, с литографии, что висела в изножье кровати, словно бы ожила под завороженным взглядом Клотт, красная краска заструилась живой настоящей кровью, и та, что никогда не отличалась боязливостью, невольно вздрогнула. Стойкую и мужественную от природы Клотт ужаснуло видение, показавшееся ей предзнаменованием. Испугавшись, она задула жировик. Но и тьме не потопить видений — они хранятся в глубине наших глаз, в глубине нашего сердца, высвечивает их яркий безжалостный свет. Сидя на кровати в ветхой ночной рубашке — хитоном Несса [30] Кентавр Несс посягнул на супругу Геракла Деяниру и был убит им отравленной стрелой. Несс перед смертью сказал Деянире, что его кровь поможет ей однажды вернуть любовь Геракла, и, когда муж надумал ее покинуть, она пропитала отравленной кровью хитон. Хитон прилип, и герой скончался в страшных мученьях. стали для нее нужда и отверженность, и никогда ей уже не избавиться от них, — Клотт уперла локти в колени, опустила голову на скрещенные кисти и просидела, сгорбившись, до утра, погруженная в горькие раздумья. А поутру малышка Ингу, распахнув дверь, ворвалась, будто разбойники гнались за ней по пятам.

— Ну и шуму от тебя, детка, — упрекнула было ее Клотт, но, увидев лицо девочки, вмиг поняла, что тревожилась ночью не напрасно. — Не иначе в Белую Пустынь пришла беда.